— Вот и вы, — сказала Валя и погладила его лицо.
Он задержал ее руку, и, когда поцеловал ее ладонь, стало так спокойно, словно никогда и не было тревог — все тревоги схлынули, утишилось сердце. Сейчас в нем не было нетерпеливой страсти, нет, он согласен был всегда длить эту минуту — все по местам, все тихо и в полном порядке, он согласен был вечность целовать эту ладонь, смотреть на ее худое, в прежних и новых морщинках, может даже некрасивое, но для него-то самое прекрасное лицо. И теперь Петр Андреевич уверен был, что жизнь его дальнейшая будет течь ровно и беспечально, и время его — кольцо за кольцом — восстановилось полностью.
Пальцами чуть касался он ее худой шеи, так они и стояли в дверях коммунальной квартиры, счастливо улыбаясь тому, что нашли друг друга после долгой разлуки.
— И все спокойно, — сказал Петр. Андреевич. — Я теперь уверен — все будет хорошо. А больше не разлучимся, верно?
— Конечно, зачем же нам разлучаться.
— Мы посидим, верно ведь?
— Да, посидим.
— И поговорим, верно?
— Верно.
— Мы поговорим, и все будет хорошо.
— Да, — кивнула она. — Поговорим, и все будет хорошо.
Его звали в парк на гулянье — пойдем с нами, Павел Иванович, пошумим еще маленько, времечко вовсе детское, даже за руку тянули, но Павел Иванович уперся и всем дал полный отказ.
Было потому что желание тихо, никого собой не озабочивая, постоять у дома, на улицу поглазеть и так это обдумать кое-какое соображеньице.
— Пойдем домой, Паша, — звала его Евдокия Андреевна. — Не малые дети — всю ночь бродить. Людям от нас тоже отдых требуется.
— Постою малость. — Ей тоже был отказ.
— Потом домой придешь или в сарае заляжешь?
— Не знаю. Посмотреть надо.
— Так ведь что делать-то тебе в сарае?
— Как это?
— Вещь-то того… уплыла, караулить нечего.
— Выходит, так. Но малость постою.
Оставшись один, он подошел к старой липе у дома и, привалясь спиной к шершавому стволу, долго смотрел на улицу. Он ожидал хоть каких-то соображений, но все было пусто: вот ведь вещь какую с плеч свалил, надо бы радоваться, но радость что-то не предвидится, надо б, может, печалиться, но и печаль не наклевывается.
Дом уже спал, окна были темны, стояло то короткое равновесие ночи, когда она, ночь то есть, не знает, длить ли ей сухие сумерки, густую предтемень либо сломиться к ясному свету, и вот на глазах Павла Ивановича решила она вроде бы, что темени еще нахлебаются люди, но это позже, осенью, да под желтый падающий лист, под захлип колючих дождей, тогда-то и будет людям темно, вот запечалятся, а сегодняшняя ночь так устроена, чтоб люди нарадовались на свет круглосуточный, приготовив души к осени беспролазной, так вот на глазах Павла Ивановича предтемень полночная надломилась и вроде бы даже не беззвучно, но словно б дальний взрыв был на горизонте, долгий слабый звон, и край неба посветлел, чуть даже позеленел, и тут растаяли последние слабые знаки ночи — месяц и звезды — и край неба заалел, а там, глядишь, и до выполза солнца рукой подать.