Я долго думала о папином исчезновении. В районе многоэтажек, где мы жили, случалось, что отцы покидали свои семьи, просто собирали свои вещи и уходили, чтобы никогда больше не вернуться. С моим папой было не так. Но какое это в самом деле имело значение? Он все равно точно так же исчез.
После. Секунды после. Помню, как мы смотрели друг на друга, мама и я. Как мы в течение короткого, но все-таки бесконечно длинного мгновения разделяли молчаливое сообщничество. Мы знали. Мы были два единственных человека в мире, кто знал, что только что случилось. Я никогда не чувствовала такой близости с ней, как в тот момент. Но вдруг она повернулась ко мне спиной, прервала наш молчаливый разговор. Потом – я не знаю толком, что случилось потом. Только понимаю, что мы разделились, что она закрылась от меня. Я была ребенком, но не была глупа. И поняла, что должна обвинять себя. Что все это моя вина. Иначе было слишком больно.
На соседних улицах выли сирены, голубой свет мерцал на стенах нашего дома. Дверь в квартиру была открыта нараспашку, мужчины и женщины в темных униформах заходили и уходили, когда им вздумается. Несмотря на все это, дверь в спальню мамы и папы была закрыта. Отчаянный плач – время от времени переходящий в истерический крик – доносился оттуда. Я сидела на полу в своей комнате. Судорожно сжимала Мулле, ждала и молчала. Не знала, чем заняться. Знала только, что если не буду сидеть и ждать, пока откроется дверь, придет мама и обнимет, тогда могу сама исчезнуть с лица земли. Я тоже.
Двое мужчин в темной униформе попытались поговорить со мной. «Полиция, – сказали они, – мы полицейские». Сначала они стояли передо мной, потом сели на корточки. Они задавали вопросы, но я притворилась, что не слышу. Но они продолжали говорить, обращались ко мне по имени и повторяли свои вопросы, и тогда я начала напевать под нос какую-то песенку. Если бы я сделала вид, что все как обычно, возможно, в конце концов все бы как-нибудь уладилось. Возможно, я могла сделать так, чтобы зло, которое случилось, исчезло. Если только не думать об этом. В конце концов один из полицейских взял меня на руки и заговорил очень твердо. Я ударила его по лицу. Он вскрикнул и отобрал у меня Мулле, говоря, что я уже слишком большая, чтобы вот так валять дурака. Его коллега побледнел и решительно увел его из комнаты, тихо твердя о том, что «это всего лишь ребенок» и что я «пережила шок».
Потом он вернулся, тот, более молодой, сел передо мной и долго по-дружески говорил. Он объяснил, что все образуется, что полицейские хотят сделать как лучше и что они мне помогут, как раз поэтому они и пришли. Я поняла: он хочет, чтобы я доверилась ему, и я так и сделала, немножко. Но это не имело значения, было слишком поздно для настоящего доверия. Они забрали Мулле, и за это я их никогда не прощу.