– Давно пора.
– Теперь пойдет дело, правда? – по-мальчишески спросил Сбоев.
Надо было торопиться, а Веревкин еще не сказал о Тоне.
– Простите. У меня к вам просьба. Я ничего не знаю о жене. Она живет в Мурманске. Если вам нетрудно… Вы вернетесь в Полярный?
– Да, но это ничего. Я буду в Мурманске, непременно. Вы хотите ей что-нибудь передать?
– Да. Не думаю, что она уехала. Разве если эвакуация… Она хлопотала обо мне. Я знаю, что ей было легче, что мы как-никак в одном городе… даже близко. Расскажите ей, как мы встретились, и передайте, пожалуйста, это письмо.
– Конечно. Непременно, – с жаром ответил Сбоев. Он взял письмо и бережно положил в бумажник.
– Вот уж не было бы счастья, да несчастье помогло, – сказал Николай Иванович.
– Все сделаю. Все сделаю, – не зная, как передать ему, что он чувствует, повторял Сбоев.
Он все говорил, и все об интересном, важном. Между тем на "Онеге" готовились к похоронам. Мертвые лежали на носилках, и матросы спускали на воду шлюпки, чтобы отвезти их на берег. Миронов, бледный, с отекшим лицом, опираясь на костыль, вышел на палубу.
Нельзя было вырыть могилы, и пришлось выбрать углубление между скалами, чтобы положить убитых и завалить их камнями. Для Алексея Ивановича нашлось в изложине немного земли, и ему устроили настоящую могилу – даже украсили ее ветками березы. Хорошая береза была южнее, а здесь только жалкие кустики, попадавшиеся вдоль быстрого, с перепадами ручейка.
Неподалеку была отдельная, похожая на столб скала, приметная с берега, но Миронов приказал сложить еще и гурий – груду камней с острой вершиной. Небольшая толпа моряков, обнажив головы, окружила могилы. Миронов сказал несколько слов. Еще постояли молча, потом пошли к шлюпкам.
При неярком солнце, медленно склонявшемся к горизонту, был еще заметен в спокойном небе нежный ободок луны. Пройдет еще час, и, так и не склонившись, не скрывшись, солнце начнет подниматься. Полярный день! Светлое пятно на круглой, гладкой прикрутости берега померкло и вновь стало медленно разгораться. Ручеек с перепадами прислушался к лету – так называют в здешних местах южный ветер – и, обогнув могилы моряков, побежал дальше как ни в чем не бывало.
Теперь у «Онеги» был странный вид: на палубе стоял домик, покрытый толем, который нашелся среди грузов, предназначенных для аэродрома. Но домик был хоть куда, с окнами, дверьми и трубой, из которой скоро повалил дым, – печник, который тоже нашелся, сделал времянку. Внутри домик обставили мебелью обгорелой, но еще приличной.
В трюме было сыро, вода просачивалась сквозь сдвинувшиеся листы обшивки старого парохода, и заключенные разместились на палубе, устроив себе прикрытие из сломанных переборок. В каюте Миронова лежали раненые, за которыми ухаживала буфетчица, а капитан, почему-то не считавшийся раненым, устроился в лоцманской, где прежде жил Сбоев. С вечера он ставил на ногу теплый коньячный компресс – жалел коньяк, но ставил.