Олаф хорошо учил меня.
Адама учили тоже хорошо — он располосовал мою многострадальную левую ходулю мало не до кости, и я понял, что скоро свалюсь. Мой противник стоял и смотрел на меня, криво улыбался и пробовал что-то сказать, он пытался зажимать рану правой рукой, выронив меч, но сквозь кольчугу и поддевку у него это получалось плохо. Я больше не желал ему зла, но мой друг ждал меня, и я ударил Адама, просто и бесхитростно, с широким замахом, обухом в шлем.
Уильям пока что держался, Ральф изрубил и разлохматил ему щит, пару раз достал вскользь и поцарапал лицо, но ничего серьезного натворить так и не успел. И он увидел, как я ковыляю к ним, и понял, что кругом облажался.
Мне показалось, что эти полтора десятка ярдов до них я брел целую вечность. Нога онемела и перестала гнуться, штанина вся промокла, противно хлюпало в сапоге, по телу разливалась слабость, а в ушах нарастал шум — то ли рев толпы, то ли мне пора прилечь.
…Засношай вас всех Жадный во все места, вот почему?! Почему, мать вашу через тын и корыто, опять в левое бедро?! У меня столько мест, куда можно ткнуть железякой, но ведь нет! Опять туда же, ладно, хоть чуть в стороне от прошлой дырки…
Уильям увидел, что помощь близка, и несколько неуклюжих, но сильных ударов заставили Одерштайна перейти в защиту. Я не стал рубить его: на добрый удар мне уже не хватало сил. Но ловкость все же при мне: бородой секиры я зацепил его щит, и дернул на себя. Ну, мне показалось, что дернул. Подставил щит под замах Ральфа, по щиту грохнуло. Лезвие секиры было за щитом Ральфа, я ткнул жалом ему в лицо, пониже полумаски шлема, и снова грохнуло, уже по моему шлему, и я уселся на задницу. В глазах поплыло, вдруг закончился воздух в груди, и мерзкий голос в голове, зовущий прилечь на землю, поспать и отдохнуть, превратился в рев.
В чувство меня привел звериный вой.
Я так и сидел на земле, как нажравшийся браги трэль, а в нескольких шагах от нас, с окровавленным лицом, согнувшись, стоял и выл Ральф Одерштайн, держась за обрубок правой руки, из которого хлестала кровь.
Ральфа Одерштайна мы не добили.
Я — не мог, хотя и хотел.
Батя, когда учил меня жизни, недобитых врагов оставлять не советовал. Оклемаются, дескать, шкуру заштопают, отлежатся, мстить придут. Оно разве надо? Батя мой — карл опытный, знает, как правильно, и я доверял его мнению в подобных вопросах. И честно собирался последовать его совету, пока поединок не остановили. Но для этого надо было, для начала, встать, с чем, опять же, были определенные проблемы. Не то, чтобы я не пытался, я пытался — но пока, скрипя зубами, собирался в кучку, Ральф, бледный, как поганка, догадался опуститься на одно колено, и показал этим, что сдается.