– Она вас так любила, – с надрывом вторит Анна Сеймур. – Но, хвала небесам, она оставила после себя такую чудесную живую память в своем сыне.
Упоминание о принце Эдварде тут же взбодрило короля.
– Да, да, – отзывается он. – У меня остался сын, и он очень хорош собой, не правда ли?
– Он – копия своего отца, – улыбается Анна. – Только посмотрите, как он стоит на портрете. Он – ваша абсолютная копия!
* * *
Я веду своих фрейлин обратно в мои покои. Я улыбаюсь, и они все тоже улыбаются. Мы все стараемся показать, что нас ничто не беспокоит, что мы не видим никакой угрозы своему положению и ощущению справедливости. Я – королева, а рядом со мною – мои фрейлины. Всё в порядке.
Когда мы возвращаемся, я жду, пока они вернутся за свое шитье, а чтец открывает книгу, одобренную епископом Лондонским. Тогда я говорю, что меня немного беспокоит живот – должно быть, что-то съела, – и хочу удалиться в спальню одна. Нэн идет со мною, потому что не существует силы на земле, которая могла бы ее удержать, а в спальне закрывает за нами двери и поворачивается ко мне.
– Стерва, – коротко бросаю я.
– Я?
– Она.
– Анна Сеймур?
– Нет, Джейн Сеймур, та, которая умерла.
Мои слова настолько неразумны, что даже Нэн не пытается меня поправить.
– Ты расстроена.
– Я публично унижена; на мое место у всех на глазах поставили призрак, и моя соперница – не просто хорошенькое личико, такое, как у Екатерины Брэндон или Мэри Говард, но труп, который не проявлял особой живости, даже пока дышал. И, несмотря на это, она – жена, которую невозможно забыть.
– Бедняжка давно мертва и уже не может его раздражать. Поэтому он может думать о ней только хорошее.
– Лучшее, что она сделала, – это ее смерть! Да она при жизни не была так мила и очаровательна, как сейчас!
Нэн делает жест, как будто желая остановить меня.
– Она сделала лучшее из того, на что была способна, и, прости Господи, Кейт, ты не была бы так жестока к ней, если б видела, как страшно она умирала: в лихорадке, тщетно взывая к Господу и своему мужу. Возможно, она и была дурочкой, но умирала она простой женщиной, чьи последние минуты были полны страха, боли и одиночества.
– Что мне до этого сейчас? Теперь мне придется каждый день проходить мимо ее портрета по дороге к столу? Кому не дозволено носить ее жемчуга? Кому приходится растить ее сына и спать с ее мужем?
– Ты рассержена, – говорит Нэн.
– Разумеется, – взрываюсь я. – Как видно, наши занятия не прошли для тебя даром. Да, я рассержена! Ты это поняла. Прекрасно! Дальше что?
– А дальше ты возьмешь себя в руки, – говорит сестра спокойным голосом, так же, как когда-то делала наша мать, когда я возмущалась какой-то детской несправедливостью. – Потому что тебе придется ходить на завтраки, обеды и ужины с высоко поднятой головой, улыбаясь, показывая всем, что ты довольна портретом, своим браком, своими приемными детьми и тремя их мертвыми матерями. И что ты счастлива с королем.