И вдруг деревья, весенние липы, присоединились к погоне,-они шли и шушукались, с боков, сверху, повсюду; черные сердечки их теней переплетались у подножия фонаря; их нежный липкий запах подбодрял, подталкивал.
В третий раз Эрвин стал приближаться. Еще шаг... Еще. Сейчас обгонит. Он был уже совсем близко, когда внезапно женщина остановилась у чугунной калитки и звякнула связкой ключей. Эрвин, с разбега, едва не наскочил на нее. Она повернула к нему лицо, и при свете фонаря он узнал ту, которая утром, в солнечном сквере, играла со щенком,-- и сразу вспомнил, сразу понял, всю ее прелесть, теплоту, драгоценное сияние, Он стоял и смотрел на нее, страдальчески улыбаясь. -Как вам не стыдно...-- сказала она тихо.-- Подите прочь.
Калитка открылась и с грохотом хлопнула. Эрвин остался один под умолкшими липами. Постоял, затем надел шляпу и медленно отошел. Пройдя несколько шагов, он увидел два огненных пузыря,-- открытый автомобиль, стоящий у панели. Он подошел, тронул за плечо неподвижного шофера.
-- Скажите, какая это улица,-- я заблудился.
-- Улица Гофмана,-- сухо ответил шофер. И тогда знакомый, мягкий, хрипловатый голос раздался из глубины автомобиля:
-- Здравствуйте, это я.
Эрвин оперся ладонью о край дверцы, вяло ответил:
-- Здравствуйте.
-- Я скучаю,-- сказал голос.-- Жду здесь моего приятеля. Мы с ним должны отправиться на рассвете. Как вы поживаете?
-- Чет,-- усмехнулся Эрвин, поводя пальцем по пыльной дверце.
-- Знаю, знаю,-- равнодушно ответила госпожа Отт.-Тринадцатая оказалась первой. Да, у вас это дело не вышло.
-- Жалко,-- сказал Эрвин.
-- Жалко,-- отозвалась госпожа Отт.
-- Впрочем, все равно,-- сказал Эрвин.
-- Все равно,-- подтвердила она и зевнула. Эрвин поклонился, поцеловал ее большую черную перчатку, набитую пятью растопыренными пальцами и, кашлянув, повернул в темноту. Он шагал тяжело, ныли уставшие ноги, угнетала мысль, что завтра понедельник и что вставать будет трудно.