Уже на первый день после операции, к моему огромному облегчению, стало ясно, что голос Эстер не пострадал. Несколько дней ее мучил жар, что не вызывало беспокойства Кохера: он считал это вполне закономерным в первые дни после операции, даже если и нет никаких оснований подозревать, что в рану была занесена инфекция. Лишь однажды открылось кровотечение, которое удалось легко ликвидировать. На вторую неделю началось стремительное выздоровление. Сначала это стало заметно с левой стороны, где щитовидная железа была полностью ампутирована, а затем и справа. На шестнадцатый день Эстер впервые покинула постель. На восемнадцатый день рана зарубцевалась. Когда я навестил ее в этот день, она сидела перед огромным зеркалом, которое специально установили в ее комнате. Она водила пальцами по своей шее и по только что оформившимся шрамам. Все, что она еще несколько недель назад прятала от посторонних взглядов, исчезло. «Думаю, теперь я стану настоящим человеком, – произнесла она, – жизнь для меня только начинается… А до этого я не жила вовсе…»
В то время в рамках хирургии щитовидной железы рассуждали о сохранении жизни, а сохранение красоты не имело первостепенного значения, поэтому никто не ломал голову над тем, как сократить количество шрамов. «Широкая цепочка с кулоном… – продолжала Эстер, тон которой становился все более жизнерадостным, – легко спрячет все шрамы… Как Вы считаете?»
Я же, наблюдая за ней, ощутил абсолютное счастье. «Да, – согласился я, – Вам больше никогда не придется носить горностаевой накидки…»
Спустя четырнадцать дней Эстер покинула клинику. Кэбот и я ждали ее внизу. Она сбежала вниз по лестнице и помчалась навстречу отцу.
В тот момент она не сознавала, что у меня и Кэбота были веские основания оставаться сдержанными, ведь оставался открытым вопрос, правильно ли действовал Кохер и удалось ли ему уберечь Эстер от кахексии.
После продолжительного путешествия по Европе, которое, как задумывалось, должно было поправить здоровье Эстер, Кэбот возвратился в Нью-Йорк. По совету Кохера, они с дочерью поселились вдали от горных районов штата Мэн, поскольку там, как и в горных районах Европы, могла проявиться склонность к заболеваниям щитовидной железы. Мы продолжали вести переписку. Но и через полгода Кэбот не упоминал о каких-либо тревожных симптомах, поэтому мои напряжение и беспокойство постепенно развеялись. Вновь я получил конверт от Кэбота шесть месяцев спустя. Он писал из Флориды. В письме сообщалось, что Эстер расцвела и помолвилась. Но Кэбот все же не решался благословить ее брак, хотя с большим уважением относился к этому молодому человеку, избраннику Эстер. Еще целый год от него не было слышно ничего, что могло бы указывать на развитие у Эстер струмопривной кахексии, да и она сама сообщала мне о помолвке. Вскоре после нее Эстер и ее муж разыскали меня в Нью-Йорке. Кэбот только что рассказал ей, какие сомнения обуревали нас перед операцией и как нам пришлось понервничать тогда. Он приехала поблагодарить меня за то, что тогда я утаил от нее самое худшее. Возможно, как она призналась, тогда ей не хватило бы мужества посмотреть в глаза опасности. Эстер чувствовала себя прекрасно. Жемчужные бусы на ней были так искусно составлены, что ничто не напоминало о тех жизненных трудностях, которыми была отмечена ее юность.