– Не ссорьтесь! – Тягостно было Афиногену наблюдать, как затаенное отчаяние старит и морщинит лицо Фролкина, какой не юношеский, не прежний гнев подкрашивает бледным румянцем скулы Никоненко. Миновало радужное время, когда злость их, снопом огня взлетавшая до небес, в ту же секунду разливалась беззаботным морем смеха, когда чувства были ярки, но скоротечны, когда сердце не затаивало обид, а порывы, хорошие и дурные, не хоронились надолго под скорлупу мудрого умалчивания. Возраст начинал делать свое поганое дело. Ничто теперь не забывалось, обидные слова не вылетали из одного уха в другое бесследно, обязательно оставляли на душе мелкие ранки.
– Не ссорьтесь по пустякам, – повторил Афино– ген. – Семен, ты все правильно изложил. Оставим сей предмет. Лучше ответьте, способны ли вы выполнить последнюю просьбу умирающего бойца.
Никоненко и Фролкин, не глядя друг на друга, согласно кивнули.
– Принесите мне в четверг утром штаны и рубашку. Сможете?
– Семен принесет. У него много запасных штанов.
– Сеня, притащишь?
– Мои тебе не полезут.
– У моей соседки есть ключ от квартиры. Сходи ко мне. В шкафу висят – серые с ромбиками. И рубашку чистую захвати.
Напряжение, вызванное недавней стычкой, спало, друзья привычно заулыбались. Никоненко посоветовал:
– Тебе, Гена, надо беречь свое реноме. Па работе и так про тебя разное говорят.
– Да, – подтвердил Фролкин, – поползли слухи.
– Что такое?
– Ну, вроде, тебя Юрий Андреевич Кремнев в кабинете поколотил и сам «скорую» вызвал. Не обращай внимания, недаром сказано, что злые языки страшнее пистолета. Опять же, на чужой роток не накинешь платок… – Никоненко торжественно закончил: – Общественность не позволит честных людей калечить. Подавай, Гена, в суд.
Приятели еще немного побыли, посплетничали, разговор был мирный, уравновешенный, доверительный, без вспышек. На прощание Фролкин извинился:
– Ты прости, Гена, что мы здесь тебе представление устроили. Не бери в голову, выздоравливай… Нам девушка сказала, что у тебя все в ажуре. Выздоравливай!
До послезавтра.
Оставшись один, Афиноген почувствовал усталость. Не было сил шевельнуть пальцем. Наворачивался не сон, а наркотическое забытье, сквозь которое он плохо воспринимал расплывающуюся реальность. Он слышал реплики вернувшихся Кисунова и Григория – они громко обсуждали какую–то телепередачу, – ощутил, как погасили в палате свет, как за окном резкий баритон заорал песню, но не мог разлепить тяжелых век, не мог выдавить из себя ни звука.
«Спит парень», – донесся сочувственный голос Григория, и Кисунов ответил: «Неужели?»