Приметив Афиногена, Петр Иннокентьевич любезно пропустил перед собой двух мужчин.
– Здорово, Гена! – улыбнулся он Данилову. – Как оно ничего? Служба идет?
– Здравствуйте, товарищ Верховодов, – вежливо поздоровался Афиноген и крепко пожал сухонькую ручку подполковника. – Как ваше здоровье?
– Покалывает кое–где, – пожаловался Верховодов и по привычке угостил знакомца обшарпанным пряником, выпеченным нз каменной муки, а может, не выпеченным, а высеченным из цельного куска мрамора. – Да и то сказать, сколь пришлось всего повидать в жизни, где тут сохранить здоровье… Ты, солдатик, того не увидишь, что нам пришлось. Хотя бы взять ту же военную эпопею. Начинал–то я с низов, с рядового, потом уж дослужился до чинов и наград… Поглотал тоже сырости в окопах. Вспомни и то, как немец против нас первое время воевал. У него и консервы, и белье шерстяное, а у нас – шинелька одна да патронов в обрез. Ты, Гена, про это в книжках читал, а я вот о чем помню, – Верховодов пощелкал себя ребром ладони по остренькому, как шило, кадыку. – Здоровье смолоду следует беречь, оно, как и честь, в единственном числе дается человеку. Не сберег – винить некого, терпи после невзгоды и страдания. Вот я и терплю… По годам, Гена, я еще не очень старый, а нутро, пожалуй, насквозь прогнило. Иной раз не знаешь, где и болит. Болит… и отбой. А где – не понять. Вызвал давеча я врача со «Скорой помощи», явился этакий ферт, вроде тебя, Гена, со смеющимся выражением лица. Сейчас, говорит, мы тебе, батя, укольчик но–шпы с папаверином произведем, оно и поможет. Я ему: ты, паренек, хотя бы давление измерил, пульс посчитал. А он хохочет. Забудь, говорит, отец, про эту ерунду, давление и прочее. Думай о цветах на лесной поляне. В твои годы, толкует, самочувствие зависит нет от давления, а от настроения.
Может, я думаю, он и прав. Только какое же у меня может быть хорошее настроение, ежели позади столько горя и ужасы войны, а впереди – пустота и вечность. Одиноко мне очень, Афиноген, в теперешних днях.
Афиноген сочувственно покивал, махнул рукой: кому, мол, нынче легко, за газетами и то вон приходится стоять под палящим светилом. Про себя Афиноген подумал: помуштровал, небось, за свою жизнь солдатиков, старый службист, а теперь, видишь ли, меланхолия приключилась. Была в характере Афиногена нехорошая стыдная черта: он не любил слушать жалобы и предполагал, что с охотой жалующийся человек или непростительно слаб или скрывает дурное прошлое, напуская туману. Сильный, добрый человек, думал он, ждет не соболезнования, а понимания и жалуется только по необходимости совсем близким людям, когда некуда деться.