— Хо! — сказал Николай Петрович на всякий случай и приложил правую руку к груди.
— Хо, — ответил самый старый и, наверное, главный. — Или не хо. Считалку, что ли, проверял?
— А, — Николай Петрович улыбнулся, стараясь выглядеть беззаботно.
Индейцы закивали головами немного не в такт, что было забавно, но смеяться почему-то не хотелось.
— А ты ее всю знаешь, считалку-то? — откивав свое, опять спросил старший. — Единица?..
— …слезы, двойка — смех, — торопливо продолжил Николай Петрович. — Три — к письму, четыре — друг для всех. Пять — не помню что, шесть — к любви. Но у меня были семерки. Делятся без остатка, просто счастливый билет.
— Так ты не всю знаешь, — не слушая, продолжал старый индеец. — Десять? Десять к чему?
— Десять? — Николай Петрович почувствовал гадкий холодок в ногах, как бывает при мысли, что ты забыл что-то очень важное, и последствия этой забывчивости уже стали неисправимыми, безвозвратными, катастрофическими. — Как же — десять? Десять в остатке никак не может быть! Ведь на семь делим…
Старик отрицательно покачал головой, выставляя вперед острый подбородок.
— На одиннадцать.
Индеец помоложе хмыкнул насмешливо. Его бронзовое лицо казалось злым из-за глубоких морщин, прочертивших лоб, разрезавших щеки носогубными складками.
— На одиннадцать?.. — ошеломленно повторил Николай Петрович, хватая ртом воздух. — Как же так? На одиннадцать!
Индейцы снисходительно наблюдали за ним. Старый сложил руки крестом на груди, остальные двое держались вполне цивилизованно.
— Но тогда десять… это… Это же не?.. — Николай Петрович умоляюще заглянул старику в лицо. — Это же не?..
Индеец кивнул.
Николай Петрович почувствовал, как жизнь покидает его, вытекая сквозь прорезиненные подошвы в перемешанную с песком и битым кафелем щебенку. Он бессильно опустился на правое колено и уперся рукой прямо в грязь. В глазах у него потемнело.
— Сперва проверка, — донесся издалека голос индейца. — Стоишь ли ты чего-нибудь. Останется ли что-нибудь, если разделить твою жизнь на тебя. Или ничего не останется.
— Как это — не останется? — Николай Петрович поднял голову. — Да еще сколько всего останется! Работа, друзья, мама моя останется!.. В конце концов… — Он замолчал. То, что можно было назвать, казалось таким слабым и хрупким, что его никак нельзя было произносить вслух. Не здесь, не сейчас, не под насмешливыми взглядами трех потрепанных краснокожих. — И еще кое-что останется, — хмуро подытожил он.
— Маловат остаток, — сказал морщинистый помоложе.
— Но есть, — возразил другой.
— Маловат, но есть. Это хорошо.