Катерина ничего не ответила. Она лишь кивнула и сдержанно улыбнулась, словно он сделал ей комплимент. Но по выражению ее лица – в это мгновение она очень походила на Бруно той же самой изящной линией скул и сиреневой тенью над глазами – Фелис понял, что она думает о юноше, ведь он подозревал, что это должно случиться, когда предложил Венделину отправить к ней Бруно с книгой. Венделин улыбнулся и загадочно обронил: «И ты туда же? Люссиета тоже…» Но Фелис счел эту тему чересчур деликатной, чтобы продолжать расспросы.
Под первым же удобным предлогом, сделав вид, будто ей нужно закрыть ставень, которым играл ветер, Катерина отвернулась от него. Но Фелис понял, что отныне между ними не будет никаких отношений, кроме сугубо деловых. Он молча наблюдал за произошедшей в ней переменой, очарованный ее неуловимой утонченностью: вот она на кончиках пальцев осторожно выпускает бабочку из окна, вот прощается с очередным постояльцем, а вот и вежливо кивает ему самому. Катерина возвращала себе чистоту и невинность.
…Вы знали разных радостей вдвоем много, Желанья ваши отвечали друг другу. Да, правда, были дни твои, Катулл, ясны. Теперь – отказ. Так откажись и ты, слабый! За беглой не гонись, не изнывай в горе! Терпи, скрепись душой упорной, будь твердым. Прощай же, кончено! Катулл уж стал твердым, Искать и звать тебя не станет он тщетно. А горько будет, как не станут звать вовсе…
Рабино, пробираясь по улицам, размышлял о тоске и унынии, написанных на лицах встреченных им поутру прохожих. Он сказал себе: «Да, в доме всегда самый несчастный тот, кто встает раньше всех. Как я».
И мысли его вновь устремились к печальной и подавленной жене печатника.
Он спросил себя, а не обрадуют ли ее новости, которые он слышал отовсюду, что проповеди фра Филиппо начали оказывать действие, обратное тому, на которое рассчитывал священник.
Фра Филиппо следовало бы знать, рассуждал Рабино, что нет в Венеции лучше способа сделать книгу неотразимой, чем заклеймить ее позором. Чем яростнее фра Филиппо нападал на Катулла, чем громче проклинал его пресловутое бесстыдство и вызывающий вожделение лексикон, тем сильнее разжигал аппетиты публики. Запретный плод, как известно, слаще разрешенного, и после первой волны отвращения Катулл превратился в последний писк моды в Венеции.
Мужчины с тележками продавали его поэмы на каждом углу. Они осаждали stamperia и платили за тираж наличными, а на рассвете принимались нахваливать свой товар, выкрикивая короткие четверостишия, переведенные на венецианский диалект.