— Эх, молодежь! — со вздохом сказал Омегин. — Позавидуешь вашей любознательности, оптимизму. И жизнь хороша, и наука светла и безоблачна, и все в ней вы видите, будто на ладони. Как говорится, не клевал вас жареный петух. — Он поморщился, словно не желая вспоминать о каких-то неприятностях, но ему все же хотелось высказаться, и он продолжал, тяжело опускаясь на тонкий стул: — Бывают иной раз в нашей, так сказать, строго научной жизни весьма забавные конфликты. Года три сидишь над решением наисложнейшей задачи, ночами не выходишь из лаборатории, можно сказать, высохнешь, как вобла…
Тут Андрей с усмешкой взглянул на меня, видимо не совсем принимая это сравнение.
— Начинает что-то получаться, — продолжал Омегин. — Ты, конечно, на седьмом небе, к тебе уже ходят с цветами и поздравлениями. Ты глупо ухмыляешься, дескать спасибо, пустяки, мол, мы еще не на то способны. В общем. пребываешь в райском блаженстве. Вдруг в одно прекрасное голубое утро разворачиваешь технический бюллетень, где печатаются аннотации на изобретения, и видишь, что какой-то щуплый паренек-техник, скажем, из Тьмутаракани, предложил наипростейший способ решения задачи, над которой ты пыхтел три года. После этого твое изобретение кажется бездарной чепухой вроде зонтика для собак. Беспокойное дело — изобретательство. Лучше уж служить сторожем пластмассового дома, — и Омегин криво усмехнулся.
Ярцеву не понравился этот разговор. Он запальчиво возразил:
— Вы опровергаете законы развития советской науки. В нашей стране редко встретится такой ученый, который бы не радовался успеху молодого изобретателя, даже если этот смелый новатор, пусть из Тьмутаракани, полностью опровергает устаревшие труды своего учителя. Иначе и быть не может.
Омегин, вытирая лоб, с усмешкой смотрел на моего друга.
— А я разве этого не понимаю? Слова-то, они очень хорошие, да и выводы тоже. Ну, а если по-человечески? — иронически спросил он. — Поверьте, что я сделан не из железа и даже не из пластмассы. Врачи утверждают, что у инженера Омегина есть, правда, расширенное, но вполне человеческое сердце. Природа довольно щедро наградила меня такими неприятными свойствами людского характера, как злость… зависть, наконец чувство обиды… К сожалению, я испытываю его до сих пор.
— Почему? — удивился Андрей.
— Вопрос поставлен прямо, — сухо сказал Омегин. — Но, извините меня, очень наивно. Идемте завтракать.
Он распахнул дверь в столовую.
Зеленоватый, словно лунный, свет падал на белоснежный стол.
Взглянув вверх, я увидел, что, пока мы отсутствовали, купол изменил свой цвет. Из белого стал ярко-зеленым, как абажур настольной лампы.