Конечно, можно сейчас же и засечь сие действие, и дать ход своим подозрениям: «А случайно ли он, этот типчик, повернулся спиной? А не испугался ли телекамеры? А если испугался, значит, на то были у него свои потайные причины?»
Но я решила не придавать значения тому, что некий молодой человек, который стоял в профиль, вдруг резко отвернулся и оставил на обозрение свой затылок, стриженный коротко, и свою широкую черную спину. Почему-то в тот момент мне больше всего не хотелось, чтобы Люба и Козырев были рядом, вместе, у всех на виду. И у меня отлегло от сердца, когда я увидела, что Люба с этими «серенькими», что у Любы улыбчивое лицо и красивое темно-розовое платье с глубоким вырезом, открывающее её покатые плечи, как на известном портрете Натальи Гончаровой. И очень ей к лицу длинные серьги и жемчужные бусы в два ряда. Скорее всего, поддельные, но смотрятся…
— Ты сегодня что, голодать решила? — спросила мать за моей спиной. Ни суп не тронула, ни кашу…
— Разве? Ах, да… Не беспокойся, досмотрю и поем…
— Не обмани. Я ушла на дежурство.
— Смотри за ними получше, за своими богатенькими Буратино, посоветовала я. — Чтоб никто их не тронул! Чтоб в целости-сохранности продолжали пастись на зеленых «баксовых» лужаечках!
— Глупая, — отозвалась мать. — Смирись! Что ест, то есть… Консьержка — звучит не хуже, чем училка.
Мы бы с ней, возможно, до чего-нибудь и доспорились, но зазвонил телефон. Я взяла трубку.
— Татьяна! Ничего-ничегошеньки! Журнальчики разве.
— Веруня! Ты, что ли? О ком это?
— Как о ком? О нем! О твоем любимом раскрасавце Анатолии Козыреве! Ты что, не проснулась ещё или что? Ради чего тогда я бегмя бегала, если тебя этот фрукт больше не волнует? Ну ты, девушка, даешь…
— Боже мой! Я и впрямь словно в сонной одури, если забыла о самом-самом! Прости, Веруня! Говори! Рассказывай! Библиофил? Библиоман? Ты сама не представляешь, как дороги твои сведения!
— Сыпанешь горстку бриллиантов?
— Само собой! Ну!
— Не читает! — торжественно объявила моя самоотверженная в дружбе Веруня. — Почти не читает. Дома всего три полки с книгами. Старье. Классика. Я подослала к нему фотокора нашего. Снял роскошно, в белом костюме, на фоне этих самых книг. Красив, элегантен. Думаю, если будет случай поместить его на нашей обложке — Никита Михалков-Паратов тотчас вымрет от зависти. Но вот что почитывает регулярно, как признался фотокору, так это «Игрока» Достоевского. Пытается что-то постичь… Подчеркивает карандашом целые страницы. Фотокор схватил с листа, потом уточнила вот это: «… Голос её звучал как напряженная струна: