3/к Толстобров в камере говорил с з/к Семеновым, Измайловым и восхвалял немецкую технику, а также американскую технику, а про отечественную советскую аппаратуру сказал: «Наше родное говно устарело на десять лет!»
Серый».
Именно так был подписан листок, найденный в кармане у Евгения Г. Костя в тот же день показал его всем, кто упоминался в тексте. Показывал по очереди, по секрету, заглядывая в лаборатории в рабочие часы. Его распирало от восторга, что узнал тайну, что помог нам. У каждого спрашивал совета, как поступить дальше. Солженицын, Панин и я были согласны в том, что самое лучшее — это публичное разоблачение с оттяжкой (т. е. крепкой бранью и угрозами). Сгоревший стукач уже в значительной степени обезврежен. Костя и еще кое-кто хотели сделать темную. Мы возражали. Ведь теперь уже не скрыть, кто нашел ксиву, и за побои будет отвечать именно Костя. Другие уговаривали вовсе не делать шухера, достаточно, что мы знаем, а ксиву вернуть владельцу, начертав предостережение. Костя растерялся от разнообразных предложений, к концу дня его восторг и азарт угасли, он уже явно тяготился своим открытием, туго соображал, злился на советчиков. И вдруг решил по-своему. Мы все знали, что между тюремным и лабораторным начальством все время возникали свары, и зеки, «которые ушлые», старались использовать это. Костя начал рассуждать:
— Это он кому стучал, конечно же, тюремному куму. Свиданья, разговорчики — это для шарашки плюнуть и растереть. Им он должен стучать по работе, как там план, конструкции, инструмент, трали-вали, дефицитные детали. Я отнесу эту ксиву шарашечному куму с понтом, думаю, что для него, здрасте, возьмите. Кто-то потерял, я подобрал, передаю по адресу, только все это чепуха, свистит он, гад, клевещет на людей.
Мы тщетно пытались его отговорить. Он только больше распалялся. Он был очень высокого мнения о своем уме, сообразительности, проницательности, гордился этим не меньше, чем силой действительно крепких мышц.
— У меня котелок, слава Богу, варит, нет еще таких мудрых, чтобы меня перемудрили.
Поэтому любое неосторожное критическое суждение, вроде «Чепуху ты мелешь, дураком будешь» и т. п., возбуждало у него только яростное, бычье упрямство. Так и теперь, отматерив на крик незадачливых оппонентов, он побежал в кабинет оперуполномоченного по лаборатории и через несколько минут вышел, делая вид, что вполне доволен, однако все же несколько смущенный. Он сказал оперу все, что придумал заранее, но не приготовил ответа на простой вопрос:
— Вы это кому-нибудь показывали?