– Несправедлива к Заубушу? Вильтруд, ты еще слишком мало знаешь.
– Я… я знаю все. Он хочет вас освободить, ваше величество.
– Заубуш?! Освободить меня?!
– Да. А вы…
Девушка заплакала еще сильнее.
– Успокойся, Вильтруд. Речь идет о моем освобождении. Зачем же плакать? Ты-то свободна…
– Вы не захотели… для меня…
– Для тебя? Что для тебя, Вильтруд? Говори. Я помогу, если буду в состоянии.
– От вашей воли… мое счастье…
– Благодарю тебя, дитя мое. Но ты можешь быть счастлива и не дожидаясь моей свободы.
– Барон велел, чтобы я… Чтобы я подговорила вас…
– Подговорила? К чему же?
Вильтруд вытерла глаза. Сверкнула ими печально и жалостно.
– Он обещает взять меня в жены.
– Тебя? Кому же?
– Себе! Ведь у него еще никогда не было жены. Ничего не было. Он глубоко несчастный человек!
Слово "несчастен" никак не вязалось с Заубушем. Но какую же нужно было иметь душу, чтобы увидеть что-то человеческое в бароне?
– Он обещал взять тебя в жены?
– Да. Только при одном условии. Чтобы я подговорила вас бежать отсюда. Он вам поможет. Он уже все подготовил. Он добрый и хороший, а вы… отказываетесь. Почему вы отказываетесь, ваше величество?
Евпраксия не могла опомниться. Ведь столько раз убеждалась: в этом мире чье-то счастье и чья-то свобода возможны лишь ценой чужих несчастий и заточений, – а теперь нежданно предстало пред нею нечто невиданное: кто-то может стать счастливым благодаря ее освобождению! Странное счастье и еще более странная свобода, полученная такой ценой, не жестокой ценой, доброй, какой-то особенной человечной. Но если вдуматься?.. Бсе равно. Есть в этом обмене что-то не совсем чистое, все равно есть, коли замешан в дело такой человек, как Заубуш, да и маленькая Вильтруд плачет сейчас не потому вовсе, что ее императрица, отказав ей, остается в башне, а из-за разрушения своих надежд на свое счастье! На свете нет ничего бескорыстного. В своей доброте эта девица с ангельскими глазами тоже ведь безжалостно жестока, подобно Заубушу, императору, подобно всем, кто заботится прежде всего о себе, о собственной выгоде, собственной заносчивости, осуществлении собственных намерений и вожделений. У каждого по-своему это называется, а все одно и то же, и боязнь упустить собственный шанс – одна и та же боязнь.
Что ей, Евпраксии, должно было говорить и делать? Утешать Вильтруд?
Или: ты – мне, я – тебе, давай меняться, ровно дети малые?..
Приближалось утро. Некормленный сокол гневно завозился в сундуке, куда его запирали на ночь. Будут ли они с Вильтруд кормить его теперь, пускать сокола со своей башни в небо? Вроде бы ничего еще не случилось, но уже изменилось что-то. Вокруг. И в ней самой.