А днем – снова лишь императрица, существо, лишенное возраста, пола, надежд, положения, отрезанная от живой жизни неискренним уважением, запертая уже и не в Каноссе, а во всем этом западном, латинском мире наговором, сплетнями, пущенными коварным аббатом Бодо на соборе в Констанце.
Пренебречь бы! Ну, что ей бесславие, что ей честь и молва людская, коли собственная совесть чиста! Совесть ее была чистой, душа чистой и тело – чистым. Вот бы сесть на коня, помчаться бы в Киев. Без ничего и без никого. Попросить воеводу Кирпу, чтоб был помощником и защитником в пути, – и помчаться… Хотя какой из него защитник, без руки-то? И как помчишься? Ее держали крепко, с надежной почтительностью. Графиня Матильда уговаривала ждать светлейшего папу. Епископ Федор советовал дождаться папу. Аббат Бодо… Аббата не слушала, исповедоваться к нему не ходила: провинилась не она – он.
Папа должен поддержать Евпраксию, освободить ее. Поверила в это с особой силой, когда столкнулась с наивным вниманием к себе обескураженных ее красотой и молодостью норманнов. Улыбнулась им, сверкнули зубы и удивительные волосы Евпраксии. В одном из ближайших переходов роскошного каменного дворца ее встретила Матильда – сама почтительность.
– Ваше величество, ваше величество, о, какая высокая радость для нас со святейшим папой видеть и приветствовать вас, ваше величество!
– Я буду добиваться встречи со святейшим, чтобы…
– Добиваться? Избави боже, ваше величество! Пред святейшим папой следует проявлять одно смирение, и ничего больше. Такое смирение, какое проявила дева Мария перед ангелом, благовестившим о будущем рождении ею Христа. Или же такое, какое было у царя Давида, что скакал и танцевал пред господином при перенесении ковчега завета в Иерусалим. Или такое, каким прославился римский император Траян, который смиренно выслушал упрек вдовицы и свершил правый суд. За это молитвами папы Григория Траян был вызволен из пекла, заново ожил уже как христианин и достиг райского блаженства.
Евпраксия молча слушала тарахтение маленькой черной графини. Мертвые слова, мертвые люди. А ей бы жить среди живых. Даже у хмурых норманнов что-то шевельнулось в душах, когда увидели перед собой такую, неожиданную в италийских землях, северную деву. А в этой графине – все женское навеки омертвело, только бьет из нее мощной струей ненасытная жадность и к богатству, и к властвованию. Ежели проглотила бы даже целый мир – все равно не насытилась бы. Неужели папа, ее папа – такой же?
Евпраксия предполагала, что папа примет ее где-то в уютном помещении, сидя за маленьким столиком, покрытым золотой парчой, с серебряным колокольчиком под рукой, чтобы звать к себе, или же с почтительным камерарием позади кресла; надеялась на искренний, доброжелательный, почти отеческий разговор, ведь папа был стар, а она молода, папа каждый день беседовал с богом, а она не ведала, кому пожаловаться на свои несчастья.