1872 год был одним из лучших в Папеэте. Никогда еще здесь не было столько празднеств, танцев и amuramo.
Вечером начиналось веселье. Наступала ночь, и удары там-тама созывали таитянок на упа-упа; они собирались, распустив волосы по плечам, еле прикрыв тела кисейной туникой, — и начиналась бешеная, сладострастная пляска, длившаяся нередко до самого утра.
Помаре допускала эти сатурналии прошлого, которые тщетно пытался запретить не один губернатор — они забавляли маленькую принцессу, чахнувшую с каждым днем, несмотря на все старания остановить развитие болезни.
Празднества эти происходили, чаще всего, перед дворцом королевы и на них присутствовали все женщины Папеэте. Королева и принцессы выходили из своего жилища и в небрежных позах ложились на циновки. Таитянки хлопали в ладоши и пели. Все они по очереди исполняли свой танец; а музыка, сначала медленная, ускорялась и становилась бешеной. Вдруг усталая танцовщица останавливалась по громкому удару барабана, и ее сменяла другая, превосходя предыдущую бесстыдством.
Девушки Помоту танцевали в своем кругу, соперничая с таитянками. Со странными венками из датур на голове, растрепанные, они плясали с еще большей страстью, быстро и своеобразно, но так красиво, что затмевали таитянок.
Рарагю обожала эти зрелища, которые жгли ей кровь, но она никогда не принимала участия в танцах. Она наряжалась, как и все прочие, распускала по плечам свои тяжелые волосы и надевала на голову венок из редких цветов, а потом долгими часами сидела рядом со мной на ступеньках дворца, молчаливо наблюдая.
Мы были как в огне. И возвращались в нашу хижину опьяненными этим праздником, полными необычных впечатлений. В эти вечера Рарагю становилась совсем другой. Упа-упа пробуждала в глубине ее души лихорадочное сладострастие.
Рарагю ходила в национальном костюме — тунике, называемой «tapa». Ее одежда со шлейфом отличалась почти европейским изяществом. Она уже различала покрой рукавов и корсажа — хорош ли он, или нет; одним словом, стала сведущей, кокетливой особой. Днем она надевала почти совсем на глаза широкую шляпу из белой тонкой соломы, плоскую тулью которой украшала венком живых листьев или цветов.
Живя в городе, она побелела, и многие из «темногрудых андалузок» были смуглее моей жены, так что, если бы не легкая татуировка на лбу, которая мне так нравилась и над которой многие смеялись, ее можно было бы принять за молодую белую девушку. Но временами ее кожа принимала медно-красный оттенок, присущий маори, родственным краснокожим американцам.