Прекрасная, тихая погода сопутствовала нашему возвращению. Солнце склонялось к западу; фрегат бесшумно скользил по зеркальной поверхности моря, оставляя после себя едва заметное волнение. Воздух был удивительно прозрачен, и неподвижные облака резко выделялись на красноватом фоне заката. На корме собралась группа молодых женщин: Ариитеа дружески беседовала с Рарагю, их окружали Марамо, Фаимана и еще две служанки королевы. Речь шла о сочиненном Рарагю гимне, который они собирались спеть. Ариитеа, Рарагю и Марамо составили трио, в котором голос Рарагю звучал громче всех. Она внятно произносила слова, и ни одно из них я не забыл. Вот что они пели:
«Моя скорбь по тебе выше вершины Паия, о мой возлюбленный, увы!
Я с корнем вырвала мой тиаре, чтобы доказать мою скорбь по тебе, о мой возлюбленный, увы!
Ты уехал, мой милый, на землю Франции; если поднимешь ты на меня глаза, то, увы, я не увижу тебя!»
Эта грустная песня, спетая тремя женскими голосами, уносилась в бесконечные дали Тихого океана, и ее странные слова навсегда сохранились в моей памяти как самое сильное впечатление о Полинезии.
В полночь шумная толпа вернулась в Папеэте. Через минуту мы с Рарагю шли по дорожке к нашей хижине. Мы шли молча, как дети, которые не знают, как им помириться. Войдя в хижину, мы посмотрели друг на друга. Я ожидал упреков и слез, но вместо этого она засмеялась и едва заметно пожала плечами, разочарованно, грустно и иронично.
Этот смех и это движение сказали не меньше, чем долгий разговор, они выражали приблизительно следующее: я очень хорошо знаю, что я низшее существо и для тебя я случайная игрушка. Для вас, белых людей, мы не можем быть ничем иным. Так стоит ли мне сердиться? Я на свете одна: ты или другой — не все ли равно? Я была твоей любовницей, и ты все еще желаешь меня. Вот я и остаюсь!
Наивная девочка очень преуспела: дикий ребенок стал сильнее своего господина и повелевал им. С удивлением и грустью я молча смотрел на нее; мне было ее безумно жаль. И я, чуть не плача, стал покрывать ее поцелуями и просить у нее прощения. Она еще любила меня, и это было удивительно, едва постижимо.
Приключение на Афареагиту было забыто, жизнь вошла в свою колею, и снова наступили сладкие и мирные дни любви…
Тиауи, гостившая в Папеэте, пришла к нам с двумя молодыми женщинами, своими родственницами из Папеурири. Однажды вечером она с важным видом отозвала меня в сторону; мы ушли в сад и сели под олеандрами. Тиауи была умна и гораздо серьезней многих таитянок; она следовала наставлениям священника-миссионера и горячо веровала. В сердце Рарагю она читала, как в открытой книге. «Лоти, — сказала она, — Рарагю погибает в Папеэте. Что с ней будет, когда ты уедешь?»