Дверь ему открыла дама лет восьмидесяти, и он, хоть и подготовил себя к культурному шоку – меж провинцией и блистательным Санкт-Петербургом, – все же оробел. Любовь Алексеевна, она же, как Маша ее ласково называла, Любочка, худая, с идеально прямой спиной, одетая в ярко-синий брючный костюм тонкой шерсти, говорила по телефону, одновременно делая ему знак войти – рукой с зажатой в ней сигаретой. Она не спросила его, кто он, просто просканировала голубыми, совсем не старушечьими глазами, и отошла внутрь квартиры, оставив растерянного Андрея разбираться с замком. Он, против воли, прислушался:
– Душа моя, вы же помните, еще у Соссюра: в языке нет положительных членов системы, существующих независимо от нее. То, что отличает один знак от других, и есть все то, что его составляет.
Андрей вздохнул: он не понял ни слова. А Любочка вскоре распрощалась и вышла к нему:
– Вы – Андрей, – сказала она, и это было утверждением, не вопросом. И добавила: – Как же я рада вас видеть!
Через полчаса они уже расположились на кухне, так много раз описанной Машей, что ему казалось, что он и сам здесь не раз бывал и пивал из большой кружки кофе, налитый из старого кобальтового кофейника. Непонятно как, но беседа плавно перешла на тему их с Машей отношений. Почему он решил рассказать сидящей перед ним парадной незнакомой старухе о своем неудачном предложении? Возможно, дело в усталости от перелета? А может быть, ему просто давно хотелось выговориться, а Раневская не всегда оказывался идеальным собеседником?
– Андрей, отсутствие настойчивости у мужчины – это еще хуже, чем отсутствие потенции, – вдруг отрезала Любочка (вот уже минут десять, как он называл ее про себя именно так), пододвигая к нему тарелку с бутербродами. – Вы понимаете, о чем я?
Андрей почувствовал, что краснеет. А Любочка, довольная произведенным эффектом, подмигнула, поднимая в приветственном жесте чашку с кофе.
– Э… – попытался скрыть смущение Андрей. – А где Маша сейчас?
– Убежала за своей подружкой-виолончелисткой в ту квартиру. Полицейский кордон с нас сняли, так что теперь девушки почувствовали себя свободными, как ветер…
Андрей замер с бутербродом в руке, осторожно положил его обратно на тарелку.
– Любовь Алексеевна, вы меня простите, не буду рассиживаться. Очень хочу поговорить с Машей.
И увидел, как Любочка сузила глаза, проследив за отложенным бутербродом: ну, конечно. Пренебрежение к пище. Блокадный синдром. Вряд ли когда-нибудь Машина бабушка простит ему такую бестактность. Но Андрею было уже наплевать, он торопливо натягивал кроссовки у двери.