– Права твоя хозяйка, пусть хоть закуток останется, будет чем заняться! – и подмигивает маме, отчего она одновременно напускает на себя серьезный вид и розовеет. Так они двигают тяжелый буфет туда-сюда, пока мама не остается довольна. Пирогов уходит, пожав руку папе, а папа поворачивается к маме и встречается со взглядом Снежной королевы.
– Что? – сразу пугается папа.
– Зачем было его звать перетаскивать мебель? – шипит мама, оттеснив папу в только что с таким трудом отвоеванный закуток. Я вздыхаю: началось. Мама нанервничалась со сборами и переездом. А отдуваемся всегда мы. Сегодня – папа.
– Так он сам свою помощь предложил – неудобно как-то отказывать, – разводит руками папа. Наивный – он еще надеется на мир.
– Думаешь, этот вахлак не успел всего разглядеть?!
– Господи, да кто там смотрит на твои вензеля! – Когда папа нервничает, акцент его становится еще сильнее, чем обычно.
Выходить из комнаты в чужой коридор не хочется. Я смотрю в огромное окно без занавесок: стекла давно не мыты, отчего вид на крыши и двор кажется старой запыленной картиной. Грустной картиной.
– А мы теперь всегда будем его звать – переезд же! Много чего придется приколачивать, вешать! Как противно быть всегда обязанной!
– Да я сам все прибью, – хорохорится папа.
– Знаю я, как ты прибьешь! – мамин шепот становится похож на змеиное шипение, но мне кажется, она кричит. Теперь уже – по-грузински: думают, я не понимаю. – Себе по пальцам! Не мужик, смех один!
Я дергаю за раму – хочется высунуться в окно, чтобы не слышать, не дышать этой ненавистью. Но створки давно не открывали, старая рама ссохлась.
– Я, Амилахвари, – раздается из-за буфета, – вынуждена терпеть…
На этой фамилии, звучащей у нас как заклинание злого волшебника, я не выдерживаю – быстро пересекаю комнату, толкаю дверь в коридор. Там темно. Я делаю шаг вправо и прислоняюсь к стене. Закрываю глаза. Теперь можно сосчитать до двухсот и вернуться обратно. Должно хватить.
Дзи-и-и-нь! Резко зазвонил телефон, я вздрагиваю. Дверь в комнате в глубине коридора открывается: мальчик в клетчатой рубашке, чуть постарше меня, не включая света, делает пару шагов вперед и берет трубку.
– Алло, – говорит он. – Это он и есть. Нет. Не буду я этим заниматься. И не проси.
Назавтра мать захотела разобрать бабушкины вещи. Ксения попыталась возразить, мол, она не готова, не лучше ли дождаться сорока дней? Но мать планировала выйти на работу – и настроена была весьма решительно. Делать нечего, Ксения толкнула дверь в бабкину спальню, да так и застыла на пороге: солнце, внезапно вышедшее из-за туч, делало комнату живой, обитаемой. На прикроватной тумбочке с тихим жужжанием горел огонек озонатора: пахло свежестью, накрахмаленным бельем, чуть – нафталином.