На этих Больших Погостах Андрей уже трое суток сидел в ожидании катера. Закончился полевой сезон, осталось вывезти геологическое снаряжение и собранные за лето образцы горных пород.
Наверное, если бы не было на свете геологии, Андрей был бы неплохим историком. В школе он знал наизусть «Слово о полку Игореве», а в университете зачитывался Карамзиным, его «Историей государства российского». Поэтому, сразу утром, зная, что сегодня катера не будет, он пошёл к бабке Мануйлихе, о которой говорили, что она, как никто другой в посёлке, знает его прошлое.
Встретила Андрея остроносая, с серым, как сухая кочерыжка, лицом старуха. Её глубоко впавшие глаза, казалось, прятали что-то ехидное, не вязалось с этим подчёркиваемое узким подбородком и опущенными уголками губ кислое выражение лица.
Узнав, зачем он пришёл, она рассердилась:
— Ай, нанял ты меня!
По совету тех, кто его сюда направил, Андрей налил ей водки.
— Ишшо удумал! — ещё сильнее рассердилась она, но водку выпила.
После водки ехидное выражение лица у Мануйлихи сменилось на хитрое, Андрею даже показалось, что, выпив вторую рюмку, она ему подмигнула. Щербатый рот её при этом скривился в гримасу улыбки, а подбородок мелко задёргался. «Может, она того», — растерялся Андрей, но Мануйлиха уже рассказывала:
— Было, андел мой, всё было. Ета нонче: не родимшись — уже захоронимшись. А тады, почитай, и не мёрли, — и прижав сухую ладошку ко рту, захихикала. — Сусид мой, чтоб его лихоманка съела, уж боле ста, а мне: я, грит, Фрося, бяз табе, как бяз рук. Давай, грит, примай.
— И приняла? — рассмеялся Андрей.
— Чаго? — не поняла Мануйлиха. И вдруг словно её подменили. Она встала со своей лавки и, бормоча что-то под нос, ушла в другую комнату. Вернулась она с палкой, а увидев Андрея, стала смотреть на него, как на человека, только что вошедшего в дом.
— Да я про соседа, — напомнил он ей о прерванном разговоре.
— Какого ишшо сусида?! — опять не поняла Мануйлиха.
И, видимо, совсем забыв, что хотела рассказать, набросилась на Андрея:
— Я табе такого сусида задам!
«А она и правда того», — понял Андрей и уже за дверью слышал, как Мануйлиха продолжала ругаться:
— Ходют тут, просют, язви их в душу!
А за воротами, обернувшись, он увидел, как Мануйлиха, стоя на крыльце, стучала по нему палкой и кричала:
— Сама три дни не жрамши!
Обогнув угол дома Мануйлихи, Андрей вышел на центральную площадь, если так можно было назвать место, где громоздилось деревянное, похожее на амбар, здание Дома культуры, слева от него под вывеской «Смешторг» стоял недавно рубленый магазин, а справа, на фундаменте из серого камня, кособоко ютилась с подслеповатыми окнами кузня. Говорили, что раньше, до революции, на её месте стояла церковь, от неё остался только этот каменный фундамент, а служил в ней тот поп, который удавился. Сейчас из распахнутой настежь её двери несло затхлой гарью, было видно, что уже давно в ней никто ничего не делал. На крыше кузни, на высоком шесте, стояла сделанная из ниточного чюрючка и жестяного пропеллера вертушка. Когда с Мангазеи тянуло ветром, она сначала испуганно вздрагивала, а потом начинала метаться, как пойманный в клетку воробей. «Она-то зачем здесь?» — не понял Андрей. И кузня, и амбар Дома культуры давно обветшали, и свежесрубленный «Смешторг» выглядел среди них как куриное яйцо в гнезде из прелой соломы. Говорили, что рубили его чуть ли не каждый год после очередных, словно по заказу устраиваемых кем-то пожаров.