— Вот и она упала. Туда ей и дорога!
А услышав, как Ринат, перевернувшись с одного бока на другой, перестал храпеть и, как суслик, засвистел носом, он набросился и на него:
— Спит — и пузырья вверх! Нет, чтобы в костёр подбросить!
И, взяв топор, ушёл в лес. Вернулся он с большой охапкой сухих сучьев и всю её разом кинул в костёр. Через минуту костёр выбросил в небо высокое пламя, горящие ветки с треском полетели в стороны, и казалось, ещё немного, и от уже загоревшегося вокруг нас мха начнётся лесной пожар. Агея это не трогало, а увидев летящий в небе спутник, он схватил ружьё и выстрелил в его сторону.
«Что это с ним случилось? — не понял я. Если раньше, в посёлке, Агей был всегда спокоен и больше походил на человека, философски осмысливающего страницы своей и чужой жизни, то теперь, как больной Гоголь, спаливший свои «Мёртвые души», он готов был спалить всё вокруг, а спутники расстрелять из ружья.
— А пусть не летают! — зло сказал он, выбрасывая из патронника пустую гильзу.
Ринат от выстрела проснулся и долго не мог понять, что случилось, а увидев, как Агей выбрасывает гильзу, сказал;
— Сапсем вихнулся!
На рассвете, когда стали собираться на озеро, Агей свою Лёльку поднял пинком, а в скрадке всё никак не мог найти нужного ему патрона. В уток он стрелял молча, без суеты и азарта и, казалось, даже не целясь.
— А вы, Николай Иванович, неправильно стреляете, — с плохо скрываемой неприязнью сказал он после охоты, — стрелять надо не в утку, а в стаю.
Видимо, он был прав, потому что настрелял он уток в два раза больше, чем я. А у костра Ринат уже укладывал в мешок вытащенных Лёлькой из озера уток, на таганке висел котелок, в котором что-то клокотало и булькало, рядом с костром, на клеёнке, были разложены хлеб, зелёный лук и редиска, бутылка водки торчала горлышком вверх из воды рядом протекавшего ручья.
— Якши! — потирал руки Ринат, а увидев нас, весело пригласил: — Садись кушай! Жрать подано!
После того, как выпили и закусили, Агей, кажется, стал приходить в себя, а когда Лёлька подсела к нему, он даже её погладил.
— Что это с вами случилось? — спросил я его. — Вас было не узнать.
Агей улыбнулся, пожал плечами и ответил:
— А находит! Нервы ни к чёрту!
После второй он ушёл на озеро, долго там сидел, а когда вернулся, на лице его было выражение человека, вдруг решившего в чём-то открыться.
— Вы знаете, — сразу начал он, — только на природе, когда видишь, что ты в ней не больше, чём амёба, начинаешь понимать: не твоё это дело — искать в ней смысл, примерять её на свою колодку. Это только кажется, что мы и открываем её законы, и поднимаемся над ней, и даже делаем ей запреты. Нет, не мы в ней определяем своё место, она его определяет нам. А наше дело: разобраться в самом себе, найти себя в том, что она тебе определила. И хорошо, если ты это нашёл, хуже, когда, уже доживая свой век, вдруг обнаруживаешь: не там искал себя, не то делал. Вот я, …э-э, да что говорить! — махнул он рукой. — Жизнь прожита! А ведь всё, казалось, начиналось хорошо, — поднял он голос. — Не я ли, молодой человек, после университета ехал в этот Тупик — будь он трижды помянут в горькой истории нашего края, — сеять разумное, доброе, вечное? И что же? А ничего! Всё — как в яму. Разумного здесь, как я думаю, вы уже убедились, что у голого под мышкой: днём спят, а по ночам воруют с пилорамы лес. Вечного? Ах, боже мой! Да вы же видели: избы — сарай на сарае, пилорама — завтра сожгут, и концы, что воруют, в воду. Доброго? Да откуда же ему взяться, если все пьют, опускаются до свинства, тупеют, видят друг в друге только то, что скверно бросается в глаза. В посёлке есть Дунька Кривая, Машка Горбатая, но нет в нём Евдокии Ивановны или Марии Петровны. Недавно девочке кошка поцарапала глаз, мать по-пьянке прижгла его купоросом, понятно, девочка лишилась глаза. И что вы думаете? Теперь до последних дней своей жизни она останется Веркой Косой.