— Вы уж, пожалуйста, — еще раз просит начальник.
Мирта Ивановна глубоко вздыхает, потом вдруг охватывает руками голову и стонет:
— Ах, опять эти магнитные бури! И как у меня от них голова болит! Передали, они и завтра будут.
И смотрит на всех с такой болью на лице и такими по-коровьи печальными глазами, что кажется, вот-вот и расплачется.
Пронька понимает: на этой корове — воду возить, а она ломает роль женщины с тонкой натурой, глубоко и ранимо чувствующей окружающий мир с его магнитными и немагнитными бурями.
— А у вас как? — спрашивает она рядом сидящего завхоза Копняка.
Колодообразный, как и она, Копняк её не понимает.
— Чего как? — спрашивает он.
— Голова болит? — уточняет Мирта Ивановна свой вопрос.
— Какая голова? — опять не понимает Копняк.
— Счастливые люди! — восклицает Мирта Ивановна. — Нервы — канаты, психика — железная, ну, а остальное… Что скажешь: каждому своё!
Всякое утро Мирта Ивановна встречает с мольбертом и на высокой горе, расположенной рядом с лагерем. Там она рисует восходящее солнце.
— Ах, сколько в нём экспрессии! — говорит она, когда возвращается в лагерь.
Вечером, забыв, что и сегодня магнитные бури. Мирта Ивановна читает стихи.
— Я живу, словно в сне неразгаданном
На одной из удобных планет,
воздев руки к небу, тянет она через нос.
Закончив читать стихи, восклицает:
— Ах, этот Северянин!
Кто такой Северянин, Пронька не знает, но стихи его ему нравятся. Слушая Мирту Ивановну, он видит перед собой эту планету. Окутанная голубой дымкой, она летит к звёздам, на ней и реки, и леса, и горы, но не такие, как на Земле, а ярче и красочнее. Иногда на этой планете он видит мальчика с двумя белыми конями, и тогда ему кажется, что баба тогда в посёлке всё перепутала и послала его не к этому мальчику, а к кому-то другому. «Конечно, перепутала, — убеждает он себя, — при чем тут этот широколобый придурок».
К концу полевого сезона неожиданно для всех Мирта Ивановна стала волочиться за Копняком. То ли этот Копняк, заблудившись однажды ночью в лагере, случайно попал в её палатку, или она своим спиртом его туда заманила — кто знает, но Копняк после этой ночи, похоже, был готов провалиться сквозь землю. Теперь у вечернего костра Мирта Ивановна брала в руки гитару и, направив на него подернутые любовной поволокой глаза, пела:
— Ах, зачем эта ночь
Так была коротка?
Не болела бы грудь,
Не страдала душа.
От смущения у Копняка краснел нос, а когда, пытаясь остановить Мирту Ивановну, он начинал ей крякать, Проньке его было жалко.
Как ни странно, но, похоже, благодаря Мирте Ивановне, Пронька не стал уже так прямо и категорично делить мир на лагерный и нелагерный. Если раньше из лагеря все люди на свободе ему казались одинаковыми, чужими и безразличными, то она своей игрой в тонкую натуру хотя и отталкивала, но в то же время и вызывала у него живой интерес, а стихами Северянина — большое уважение, за любовь же к Копняку ему её, как и Копняка, было жалко. Да что Мирта Ивановна! Ведь и бичам, возненавидевшим его, он, в своём делении мира на две части, не находил места. Они, в его представлении, торчали, как камни на дороге, разделяющей эти части. И Пронька, наверное, навсегда бы забыл о том, что мир делится на лагерь и нелагерь, если бы об этом ему не напомнил один из геологов. Всё свободное время, по-старчески сгорбившись у костра, в круглых, по-детски небольших очках этот геолог просиживал над кроссвордами. С одним из них он подошел к Проньке и спросил: