— Вот я и говорю, — продолжил разговор Колюжный, — каждому — что записано. Одному: живи — не хочу, другому: по рогам — и в ящик. И потому, скажу тебе так: если ты никто, гнида, сиди и не высовывайся, ну, а вылез в люди — гуляй, Вася. Вот возьми меня, — закурил Колюжный, — всё прошёл, и Крым, и Нарым, и медные трубы. И ничего: живу, и не плохо, дай бог каждому. Почему, спросишь. А потому, скажу тебе, что знал я своё место в жизни.
Голос у Колюжного был грубым, казалось, он не говорит, а вытягивает из горла ржавые канаты.
— Был у нас в лагере, — продолжал он, — вот как ты: кожа да кости. А нет! Подавай ему своё! Я, говорит, политический, и вы не имеете права со мной так обращаться. Ах, по-свински! — узнал начальник лагеря. Ну, ладно. А начальник, скажу тебе, оторви да брось, я у него на дому печки топил. Бывало, напьётся, ружьё в руки и кричит: Ефим, бросай! Это петушка, значит. Ему этих петушков заключённые специально в лагере выращивали. Ну, понятно, бросишь петушка, а он трах — и готово! Молодец, говорит, Ефим, хорошо петушков бросаешь! У других это не получается, а у тебя получается. А я что делал, — хохотнул Ефим, — перед тем, как бросить петушка, я ему гвоздик в гузку. Ну а с гвоздиком-то, не захочешь, да взовьешься. Ну, ладно! Вызывает это он к себе того, политического, ну, пьяный, конечно, и приказывает: бросай петушка! А тот: я не холуй! Ах, не холуй! Тогда получай! Вывели его вечером за ворота лагеря, — бедный, и идти-то сам не мог, понимал, куда ведут, — и всё: был политическим, стал покойником, — закончил рассказ Колюжный.
«Где-то я его видел», — думал Николай Иванович, слушая Колюжного. И лицо, похожее на деревянную маску, и этот грубый голос напоминали ему что-то далёкое и словно вынесенное из тяжёлого сна.
— А вот ещё случай, — закурив, продолжил Колюжный. — Это уже на Мальдяке. Начальник лагеря, ой, и курва был! Плохое, говоришь, питание? Накормит селёдкой и на два дня без воды. В бараке дуб? На три дня в холодный карцер. Попрыгаешь — согреешься. И ведь знал, курва, кто чем дышит. Хитришь? В карцер на солёную воду. Шибко горячий? В холодный карцер и на десять суток. Гордый? Уборные чистить! И попади это ему один раз на глаза Хаббидулин. Замухрышка, скажу тебе, плюнуть не на что! Мы его Махметкой звали. Ах, аллаху молишься! — увидел начальник. Ну, так я покажу тебе аллаха! В карцер! В холодный! А Махметка, — что с татарина взять, — выйдет из него и опять бух на колени и башкой об пол. Ах, ты еще и гордый?! На уборные! А Махметке и это нипочем. Моя аллах, говорит, самый балшой нашалнык. А дальше — комедия! Вызывает начальник его к себе, сует ему в нос шматок свиного сала и приказывает: «Жри, падла!» А татарину, понятно, свинина — что тебе лягушка. И — что с дурака взять, — сам жри, собак! — кричит ему Махметка. Ну, понятно, начальник за наган и — нет Махметки.