– Юр, ты по-настоящему веришь?
И он вдруг произнес:
– Не знаю. Я так…
– Вот и я – так, – засмеялась Юрина любимая тетя.
А сердце Тины после этих невинных фраз дрогнуло и затрепетало. Прежде он говорил иначе. И молился по утрам и вечерам, и на исповедь ходил, и причащался. А теперь – «так». Но она и тогда промолчала, не нашла в себе сил говорить об этом. Может быть, боялась услышать что-то страшное для себя?
И вот в тот момент, узнав от мужа о его убийственных планах на их будущее, она все хотела спросить: «А как же венчание?» Ведь он же сам много раз подряд повторял про то, что людям не дано разъединить то, что Бог соединил. Но о чем было спрашивать? И зачем? Если он уже целый год, как ответил сам себе на этот вопрос.
Она очень остро ощутила тогда, что вот оно: предательство. Настоящее, несомненное предательство, которому настолько нет оправдания, что и говорить не о чем. И судить такое предательство нет смысла: это уже не ее дело, а высших сил.
Уже на подходе к дому она услышала еще одну поразительную вещь: оказалось, муж планирует поселиться с Катей и ее десятилетней дочкой в их квартире. Тине тогда показалось, что она ослышалась. Может ли такое быть?
– А я? А мы с Лушей? – спросила она, остановившись.
– Лукерья, если захочет, может, конечно, остаться с нами. Но ведь и ты, и она прописаны на Кудринской. Впрочем, пусть она сама решает, – услышала Тина ответ.
– Не может быть! – вот что хотелось ей закричать – и после этого проснуться в собственной спальне рядом с мирно спящим мужем. Но оказалось – быть может все. И не только в кошмарном сне, а наяву. Причем, явь получается гораздо страшнее и безысходнее.
С квартирой дело обстояло так. Поначалу, когда они с Юрой только поженились, их приняли к себе ее родители. Они вполне мирно жили в небольшой двухкомнатной квартире, плюсом которой было ее центральное местоположение и четырехметровые потолки, потому что в начале ХХ века архитекторы считали, что высокие потолки – это не только красиво и приятно, но еще и жизненно необходимо человеку. Так что в их жилище на Кудринской всегда казалось просторнее, чем было на самом деле. Все было бы хорошо, даже когда родилась Лукаша. Но только один существенный момент мешал их полному счастью: Юрочке негде было творить. Чтобы писать музыку, ему необходим был, как минимум, рояль и к нему впридачу какая-никакая отдельная комната со звукоизоляцией, чтобы его занятия не доводили соседей до белого каления. Вот тут Тина и придумала насобирать денег на хоть какую-то однокомнатную квартиру для Юрочкиных занятий. И ей тогда очень повезло: она тогда только-только начинала заниматься тем делом, которому потом полностью себя посвятила. Она ездила по европейским городам, ходила на блошиные рынки, откапывала всякие антикварные редкости, в которых прекрасно разбиралась. Она собирала все: и одежду, и нижнее белье, и фарфор, и холсты, свернутые в рулоны, потемневшие от времени, найденные на чердаках старых домов. Новые хозяева избавлялись от хлама и задаром отдавали старьевщикам барахло из мансард и чуланов, а те, в свою очередь, распродавали свои дармовые находки за сущие гроши. Тина с упоением рылась в вещах-обломках старой жизни, и ей везло. Она обладала легкой рукой и выуживала порой настоящие сокровища. Ветхую одежду она приводила в порядок и пристраивала в театры, на киностудии или модельерам. Театральные портные интересовались не столько самой разваливающейся вещицей, сколько фасоном и кроем. Они тщательно перерисовывали малейшие детали, чтобы артисты, одетые в точнейшие копии настоящих модных шедевров определенных эпох, чувствовали себя людьми того времени, в которое хотели перенести своих зрителей. Ветхая одежда на блошиных рынках продавалась порой связками: бери это барахло, милочка, и разбирайся дома, что тебе из этого нужно, а что можно смело выбрасывать на помойку. Но на помойку она ничего не отправляла, напротив: аккуратно укладывала в небольшой чемодан и везла в Москву. Таможенники никогда не просили ее показать, что она такое везет. Девушка со стандартным двадцатикилограммовым чемоданом не привлекала внимание.