– И еще, Сень, я что подумала. Помнишь, в школе, на литературе, как мы спорили несколько уроков подряд из-за Достоевского, из-за счастья человечества, купленного ценой слезы ребенка? И как мы все отказывались от такого «счастья». Помнишь, как кто-то сказал, что если бы преступника перед преступлением этим вопросом озадачить, он бы, может, и на преступление не пошел? И я тогда тоже думала, что да, может и не пошел бы, остановился бы. Какая же я дура была! Ну, маленькая, понятное дело. Думала, что все знаю про жизнь, а не знала совсем ничего. Зато сейчас очень хорошо знаю, вижу: со слезой ребенка человечество давно разобралось – по умолчанию. Реки слез пролились и проливаются. Да что там слез! Моря крови – и никого это не останавливает. Ни политиков, ни экономистов, ни просто – людей. Мы же это видим ежедневно. Как жить в этом мире?
Сеня прижал жену к себе. Вздохнул.
– Жить, как и жили. Хранить друг друга. А там – как Бог даст. Но понапрасну не трусить. Смысла нет. И унывать нельзя. Все как-то образуется. Спи, мое счастье!
– И ты мое счастье, Сенечка!
После кремации Сеня увез всех на дачу, приходить в себя. Его мама получила подробное изложение всех обстоятельств, разлучивших ее с сыном на целых пять дней. Она, в отличие от Тины, не ужасалась, не восклицала тирад о конце света и страхе, душащем все живое. Она сказала, что пора полить огород: Александра Михайловна и так еле справляется по хозяйству. А огород – это тоже – живое. И о нем надо заботиться.
Луша снова принялась приходить к старой даме, слушать ее истории из жизни. Василиса заходила вместе со старшей подругой и усаживалась в уголке. Ее тянуло к старухе, волевой, ухоженной, сильной. Она хотела дожить до старости и быть такой же. Чтобы все перед ней робели, а она не боялась бы ничего.
– Иди-ка ко мне, – подозвала ее однажды необыкновенная женщина, – Иди ко мне, я хочу тебя рассмотреть.
Васька приблизилась, ничего не боясь. Она вообще чувствовала себя легкой и необыкновенно счастливой, учась заново улыбаться и не ждать страшного.
– Ну-ка, ну-ка, наклонись, – велела старая дама и погладила девочку по щеке, – Глазки ясные, ручки теплые, – определила она. – Все у тебя будет хорошо. Ты теперь умная, ты знаешь, что надо сражаться, так?
– Так, – согласилась Василиса.
– Садись тут, на скамеечке, поближе. Я расскажу тебе кое-что. Ты знаешь, сколько мне лет? Осенью будет девяносто один! Я долго живу. Как ты думаешь, счастливая у меня жизнь?
– Думаю, да, – мгновенно ответила Васька.
– И правильно думаешь. А начиналась она, как у тебя. Приблизительно. Мне было пятнадцать, мы жили в коммуналке, и меня постоянно насиловал сосед. Он служил в НКВД, мелкая сошка, как я понимаю. А я была красива уже тогда, хотя никаких женских ухищрений не ведала. Однажды родители были на работе, он постучал, спросил соли, я отсыпала, а он меня завалил, сказал, если пикну, посадит родителей, как врагов народа. Куда уж тут пикнуть! Все сделал, как хотел. Терзал меня, как шакал. Я молчала. Своим ни слова. Я только каждый вечер писала на бумажке: «Пусть сдохнет Рапченков! Пусть сдохнет Рапченков!» Это мне придавало силы. Никто не учил, сама придумала. Он почти год меня подлавливал: понимал, что боюсь за своих и буду молчать. А я все писала на своих бумажках. Писала и сжигала. Не оставлять же на виду. А потом его арестовали. Он сделался сам врагом народа. И расстреляли его. Жену с сыном куда-то выселили. А я осталась, счастливая, но – беременная. Я ж для него была пыль лагерная. Так он мне объяснял. И не думал пыль эту как-то беречь. Ну, что было делать? У подруги школьной отец был знаменитый гинеколог. Попросила подругу, он меня принял. Я ему все и нашептала, что со мной произошло. И он сделал мне аборт. Сказал, все пройдет без последствий. И – выше голову! И так я и жила, как он велел. Что бы ни случилось, я повторяла: «Я все равно сильнее вас всех, вместе взятых! Я буду жить долго и счастливо! Спасибо, жизнь, что рано научила!» Сама придумала – сама так и прожила. Запомнила слова?