* * *
Я не могла обнять Георгия, потому что между нами все время стоял стол; кроме того, всегда при наших встречах присутствовали другие люди, среди которых наверняка были и те двое, которые искали меня в Софии. Была там и одна женщина, красивая такая, с пышными волосами и родинкой на левой щеке. Вначале я не могла понять, о чем меня спрашивают — учтиво, холодно, сдержанно, потом осознала, что нет ничего ужаснее того, что происходит: это Георгий о чем-то спрашивает меня — учтиво, холодно, сдержанно — и на «вы»… Только в четвертый или пятый раз сообразила наконец, что следы одного из провалов в околийской организации весной сорок четвертого ведут к нашей кибитке. Полиции стали известны пароли и связи, которые знала, вероятно, одна только я, если не считать тех, кто был схвачен ею при провале. Мне понадобилось еще несколько встреч, чтобы я перестала вести себя как дура, теряющая сознание от каждого вопроса, — я наконец-то взяла себя в руки и стала отвечать точно и четко — как на допросе, а это и был допрос и расследование, и, уж коли люди занялись этим, у них, значит, были некоторые основания. А если так, то я своими ответами должна, просто обязана помочь и себе и людям, потому что другого способа выйти из этого идиотского положения нет. Только к одному я никак не могла привыкнуть — обращаться к Георгию на «вы», хотя он каждый раз делал мне замечания. Я рассказала им о Марии, о том, как она помогала нам, как спасла самого Георгия, а потом раскрыла несколько особо опасных полицейских агентов, с которыми мы с ее помощью справились, как всегда заранее предупреждала нас об арестах, облавах и блокадах, которые готовила полиция, а она умела вытянуть из околийского сведения, за которые ему, безусловно, грозил суд, если бы начальство узнало о его «откровенности» с Марией. Кроме всего прочего, Мария никогда и ни о чем не спрашивала меня, чтобы я не заподозрила ее в двойной игре, а если бы даже и спросила, я никогда ничего бы ей не рассказала. Нет, Мария была перед нами чиста как стекло, оттого она и кончила жизнь самоубийством, что не могла вынести, чтобы на нее смотрели как на бывшую полицейскую шлюху. Она, и это я твердо знаю, ненавидела фашистов, и немецких, и наших, и, если бы кто-то раньше привлек ее к нашей работе, мы бы сегодня говорили о ней совсем по-другому…
И еще много чего я им наговорила, но Георгий был все так же суров, обращался ко мне по-прежнему на «вы» и на личную встречу не соглашался. После одного из разговоров, а вернее, допросов я на короткое время осталась в комнате одна, у меня уже не было сил даже плакать, и тут в комнату ворвалась та женщина с родинкой — из комиссии, залепила мне пощечину, схватила за волосы, резко повернула лицом к себе и буквально заорала: