— Мария, что стало с той запиской?
— Ее забрали, — ответила она после небольшой паузы.
— Кто?
— Не знаю. Кто-то из них…
Я едва удержался и не ляпнул, что в архивах расследования этой записки нет. Мария не знала, что я уже поинтересовался архивами и близко взглянул, правда через мутное и кривое стекло, на горькую драму ее жизни.
— Почему ты не взяла ее обратно? — задал я совершенно идиотский вопрос, забыв, что это было следствие, а не судебный процесс, где можно было потребовать возвращения вещественных доказательств.
Мария внимательно посмотрела на меня, помолчала, потом спросила, устало и отчужденно:
— Хочешь еще кофе?
— Спасибо, пора идти.
Но меня будто прижало к стулу, встать не было сил.
— Эта записка что-нибудь могла бы изменить — при том, что она нотариально не заверена? — медленно произнесла она, разливая остатки кофе по чашкам.
— Конечно! Только бы найти ее! Только бы найти…
Мне уже трудно было справиться со своими нервами, я резко встал, чуть не стукнувшись головой о верх фургона, поцеловал Марию и рванулся к двери, бросив ей на ходу:
— Надо сначала посмотреть их документы!
…Маленький город, короткие расстояния, мало времени для колебаний от надежды к отчаянию. Через пять минут я уже держал в руках все три документа, притом оригиналы. В одном из них Цачев объявлялся единственным прямым наследником имущества сестер Терпы и Марии Робевых (только теперь я узнал имя старшей Робевой, в Македонии это имя часто давали девочкам во времена рабства, наверно, оно происходило от слова «терпение»). Второй документ подтверждал, что Цачев действительно является инвалидом второй мировой войны, в которой принимал участие как доброволец и даже имеет какие-то награды в связи с ранением, благодаря чему может заниматься разрешенной законом предпринимательской деятельностью, связанной с частной собственностью. И если эти два документа были сравнительно новые, то нотариальный акт, удостоверяющий законность купли-продажи тира, был поистине антиквариатом: старый формуляр, печати и марки Бог знает какой давности, старомодный завитушечный почерк адвоката, старинное острое перо, которым одна за другой были перечислены все винтовки с их номерами и все мишени. Значит, Цачев тогда записывал номера не для фабрикации фальшивки, а просто для того, чтобы с радостью убедиться — все «его» имущество в целости и сохранности. Пока я разглядывал документы, а Ценков сидел рядом, кобра в его взгляде спокойно и бесстрастно взирала на происходящее и, свернувшись, ждала своего часа. Но покой, разумеется, был только кажущимся, внешним, потому что, если уж ты наступил кобре на хвост, она этого так просто не оставит. Я чувствовал себя как подстреленный заяц, я почти физически ощущал, как отрава ее бесстрастного, остановившегося взгляда разливается по моей коже… При других обстоятельствах меня выручило бы мое природное чувство юмора (даже юмора висельника), но сейчас речь шла о Марии, вокруг которой удав затягивал свою смертоносную петлю.