Оставить ее? Идти за ней?.. Его сейчас обуревало нетерпеливое, как у подростка, желание раздеть ее тут же, на месте, поцелуями не давая возражениям вырваться из ее рта.
— Вернер, стоп!.. Вы пугаете меня!
«Вы пугаете меня…» Эти слова отрезвили его в один миг. Он вновь увидел себя перед зеркалом в спальне, в котором обнаружил новое — постаревшее — лицо.
— Простите меня… Не знаю, что на меня нашло…
— Зато я знаю: вы молодеете с каждым днем! — вздохнула Диана, разглаживая свой наряд, как дикая утка разглаживает перышки, после того как увернулась от охотника.
Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в уголок рта, и обратилась к нему на «ты», что бывало чрезвычайно редко:
— Я выгоню их до полуночи, а до той поры потерпи, дорогой! Я… я хочу этого так же, как и ты.
— Правда?
— Клянусь! А теперь пойдемте. Сотрите тут помаду. Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье… Не забывайте этого ни на миг.
For he is a so jolly good fellow…[2] Их было восемь, они сидели рядком за двойным заграждением из хрусталя и столового серебра и хором горланили эту песенку, поднимая бокалы: Жоэлла, Билли Гамбург с Дото, мэтр Кольбер-Леплан, Дю Валь, Жаффе, Сильвия Лепаж, Меран.
Отпустив руку мужа, Диана быстро переметнулась в другой лагерь, и это она подняла первый тост. Она сказала:
— За моего дорогого мэтра!
Жоэлла непринужденно воскликнула:
— За Вэ-Эл!
С четырехлетнего возраста она звала отца по инициалам: «Вэ-Эл».
Билли Гамбург выразился витиевато:
— За единственного заступника сирот, который регулярно лишает «Вдову»[3] ее законной добычи!
Несколько притянуто за волосы — совершенно и духе Билли.
Доротея провозгласила:
— За непобедимого поборника невинных!
(И тотчас посмотрела на Билли, вопрошая глазами, верно ли она затвердила урок.)
Мэтр Кольбер-Леплан, старшина адвокатского сословия, торжественно заявил:
— Дозвольте мне, дорогой друг, подтвердить после вашего очередного успеха: вы делаете честь адвокатуре и ее старшине… Я пью за самого ревностного служителя Фемиды.
Так только говорилось: мэтр не пил ни капли.
«Такого вот наслушаешься — тошно станет, хоть беги к аферистам в услужение», — подумал Лежанвье.
Дю Валь, главный редактор «Эвенман», произнес:
— Неповторимый успех!
Свою журналистскую карьеру Дю Валь начинал как спортивный репортер.
Жаффе, художник, сказал:
— За черный монолит, который я вижу в черном и кобальте.
«На него и сердиться не стоит», — решил адвокат. Жаффе сам был черен, свою палитру ограничивал черным и кобальтом: его картины в желтых тонах ценились на вес золота.
Мэтр Сильвия Лепаж, держа бокал в вытянутой руке, словно взрывчатку, с придыханием проговорила: