Вагон наполовину пустой, переполнен тамбур, где окурки "пукать". Два нижних места. За окном много огней. Только что выиграли войну. Любить как самого себя и употреблять как самого себя. Положим, жизнь произошла из семени. Она была сосредоточена в канавах, просто разлита по земле и кустам. Это были люди и звери в жидком виде. Они развивались. "Куда их выкинуть?" - "Выкини за окно, пусть погибнут". Жизнь сосредоточилась на дне. Ее было слишком много, ее было не жалко выкинуть за окно. - "Не хочешь от меня ребеночка?" - "Пойди проветрись".
Рыжий гнусавый проводник, исповедовавший иудаизм, тоже хотел. Он не верил в Христа. Он верил только в то, что поезд отправится во столько-то и прибудет во столько-то и на этом можно подзаработать сколько-то, Харон. Он жил соответственно своему вкусу. Он скоро умрет. У него дохлый член, им можно только подтирать сопли.
Ночь как ночь, и очевидно, что все было светом и тенью, и все будет светом и тенью, и только временно находится в фальшивых отношениях: дерева к железу, поезда к грузовику, мужчины к женщине. Аввакум постоял-постоял у окошка, да и забрел не в то купе. Он расположился как у себя дома. Под простыней кто-то спал. Он приоткрыл простынь и не узнал Сану, потому что это была не Сана. Это была тоже красавица, но она спала; разумеется, это была спящая красавица. Она не спала, как у Пушкина, в хрустальном гробу, она спала на нижней полке, но это дела не меняло. Аввакум отогнал стаи туч. Разбудить поцелуем? Не поцеловал, потому что все равно бы не разбудил, потому что был не тем. А того не было уже целую вечность. Подстрижена под мальчика, лежит на штампованном белье. Черти ходят в туалет, на некоторых военная форма. Имя им - легион. Спящая красавица была сделана из сна и красоты в отличие от человека, который был сделан из жизни и смерти: она не говорит глупости, потому что в принципе не говорит, следовательно, и голос ее не может быть неприятным; у нее закрыты глаза, и взгляд ее не может быть неприятным; гримаски ее тоже не могут быть неприятными, потому что лицо ее не шелохнется. Все, что от человека, не может испортить ее.
Вокзал, как и договорились, в тумане. Ничего такое дешевое еще не ходит раннее утро. Вот и приехали. Есть хлеб и два яйца. Можно съесть. На горизонте маячат финны, напоминают финскую колбасу. Колбасы нет.
- Пойдем прямо?
- Можно и прямо.
Пробуждаются пьяные, стряхивают последние обороты, идут прямо. Конфисковали поместья, предоставив любому возможность поработать на овощной базе. Лев Толстой был бы первым энтузиастом. Ни прямо ничего хорошего, ни налево ничего хорошего, ни направо ничего хорошего, уже пришли. На одном яйце и хлебе дождались, когда что-нибудь зашевелится. Самой ранней пташкой оказался троллейбус. Там мощно толкались, видимо, были с утра не на одном хлебе и яйце. Предстояло снять квартиру: лучше всего отдельную и в центре, тихую и чистую, удобную и недорогую, короче, лучше всего, чтобы она была здоровой и богатой, чем бедной и больной. Сана осталась с вещами на скамейке, Аввакум пошел рыскать. В зоне ходили мужики и подбирали по двадцать копеек: "Сколько я уже здесь живу и ни разу не видел, как разводят мосты". - "Сегодня увидишь, только сначала пойдем в магазин". Мужики пошли в магазин смотреть, как разводят мосты. Аввакум подошел сзади, обвешанный пивными бутылками.