— Спасибо, родная! — сказала она, неловко поднимаясь и подходя к дверце. — Кроме тебя никто не знает… Ужас, какой ужас, — повторила ома, не обращая внимания на обернувшегося шофера. — В первый и последний раз… Можно, я у тебя переночую?
В дороге ее стошнило.
При свете ночника она разглядела испуганную Людмилу и заверила:
— К завтраму очухаюсь.
Что же это, думала Мила, подруга моложе меня, и уже такое. Неужели нельзя без этого. Неужели свобода и молодость должны этим расплачиваться? И со мной такое случится. Что бы сказал Виктор? Он бы мог сказать: «Будем вместе. Ты, я и третий маленький, с полными ручками и ножками». Нет, не скажет. Она вспомнила свои глупые ухищрения: обрезанные юбки, туфли на немыслимых каблуках, от которых ныли ноги, дурацкий хула-хуп. Ей стало стыдно и жаль себя.
— Знаешь, папа, я не буду ездить на машине тети Веры, — сказала Мила отцу.
— Правильно, вещь чужая, дорогая. Мало ли, еще повредишь. Потом расплачивайся. — Сергей Петрович удовлетворенно вздохнул и подал дочери конверт: — Тут письмо пришло от Юры. — Он с надеждой посмотрел на дочь.
— Папа, Юра мне тоже не интересен. Мне никто не интересен, кроме тебя с мамой.
— Ну что ж, — протянул Сергей Петрович. — Тебе виднее.
Он надел очки, раскрыл общую тетрадь и продолжил чтение. Там в незатейливых строчках воспоминаний дышала далекая и памятная жизнь, от которой его ущемленное сердце заходилось горячей тоской. Он видел милую добрую девушку с хорошими глазами и открытым лицом — свою жену. Она склонялась над раненым воином и шептала: «Потерпи, миленький, все будет хорошо. Потерпи!» Над головой у нее вздымалось пламя, вспыхивал пунктир автоматных очередей, подброшенные взрывной волной, взлетали ошметки черной земли.
Из кухни вышла санинструктор и голосом дочери сказала:
— Давай чай пить.
На кухонном столе ожидал сверток: сквозь целлофан горели оранжевые шары апельсинов.
— Хорошо бы клубники свежей, — пожелал отец.
— Заглянем на рынок по пути, — предложила дочь.
— Не опоздаем? — отец взглянул на часы.
— На машине быстро. — Мила пояснила — В последний раз. Ведь маму выпишут скоро, правда же?
Уходя, отец положил общую тетрадь в ящик письменного стола, повернул ключ, но не вынул его из гнезда, оставил. Пока есть эта тетрадь, ему легче соединить в один образ два дорогих ему лица: постаревшее, утомленное болезнью, и юное, открытое, милое. Оба ему дороги. И оба страшно потерять.