— Пошли! — Борис напружиненно встал, сунулся на кухоньку, вышел с двумя ножами в руке и оселком.
— Ей ягниться скоро, донечке, но уж не судьба, не судьба, — заворковала старуха.
— Поможешь, аль боишься? — смачно кинул глаз на Волю.
Пришлось идти до соседнего дома.
Когда-то добротный, на высоком подклете, теперь дом был загажен: казалось, и хозяина-то там будет не сыскать. Расшвыривая ногами тряпье, гнилые ведра, просыпанные давно поленья, пропутешествовали через темные сени в горницу.
За колченогим столом сидела остекленевшая троица молодых старичков, пустая бутылка «Ройяля» валялась наискось среди объедков.
— Боринька, — заблеял по-козлиному сидящий с краю, облезлый и отекший, — пришел, родный, мне-то ее никак не забить, болеем. Литру, литру-то дает на опохмел?
Остальные молча в изнеможении протянули руки и так и остались сидеть, что живые покойники: казалось, пусти им кровь — и с блюдце не натечет.
— Даст! — отрезал Борис. — Где? В хлеву?
— Где же ей быть, родный мой, — блеял по-козлиному, на козла обдрипанного и похожий, давно утерявший имя и отчество Огурец. — Не по силам мне, ну никак… — Он зашуршал впереди гостей — в галошах на босу ногу, в драной фуфайке почти на голое тело, ибо то, что выглядывало из-под нее, с трудом можно было назвать рубахой.
В полутемном хлеву, по старому трухлявому сену навстречу им сбежала мекающая, одуревшая от голода овца.
— Сама, сама, вишь, идет. Кать-Кать! — позвал зачем-то Огурец. — Не вывожу я ее на травку, болею.
Боря мигом оглядел животину, огладил жесткую головку и вдруг с гортанным рыком крутанул, свалил на первую попавшуюся доску, вдавил колено в живот.
— Ноги держи! — рявкнул Воле и полоснул ножом.
Овца захрипела, забилась, Чигринцев придавил заходившие ноги. Во вздувшемся брюхе перекатилось лениво что-то живое и затихло. Ударила струя жаркой и яркой легочной крови, обрызгала Борису сапоги, но тот упрямо давил коленом, а правой рукой резал, резал и отмахнул-таки голову целиком.
Вспарывая живот, с вызывающей улыбкой обратился к Воле:
— Полюбуем, что внутри?
— Делай как знаешь, — выдавил тот.
— Ага! — Нож рассек плотный голубоватый мешок, медленно стекли из него на пол два непроснувшихся ягненочка: черный и белый. — Пара, — удовлетворенно отметил Борис, — всегда обычно они пару приносят. — Отшвырнул тельца носком сапога в сторону, вынул парящую печень, шмякнул в эмалированный таз. Умело, обыденно принялся отделять нити чистого нутряного сала от кишок. Чувствуя сзади прожигающий взгляд Чигринцева, не без бравады признался: — Я как нож почую в руке — зверею. Надо делать — и все. Сколько я их перепорол, а другие боятся, — презрительно плюнул в закапанное кровью сено.