— Мать замуж вышла, когда я в армии был. Выписалась в Горький из Могочи, и теперь на седьмом небе от радости. Хозяин её, дядя Ваня, работает на ГАЗе*. Деньги приносит хорошие. Если бы только не пил… Как сыр в масле катались бы. Но мать всё равно довольна. Брата родила — год в декрете сидела. Дачу под Горьким строят. Конечно, всё это затрат требует. Но пусть она будет замужем, как хотела. Хоть поживёт своим домом. Я там почти не бываю. Поэтому плевать, какой отчим. Разошлись наши пути. Хоть отдохнём друг от друга…
Мать и брата Гая я увидел тем же вечером, на фотографии. Вместе с ним и с Минцем мы забрели в общагу. Мать — настоящая казачка, огонь-баба. Я на них в Сочи насмотрелся. И отцовы родственники приезжали в гости не раз. Есть в Елизавете Прохоровне изюминка, ничего не скажешь.
А вот младший сын Мишка от матери ничего не взял. Белёсый, щекастый бутуз мрачно смотрел исподлобья, сидя в коляске. Его отец ростом под два метра был, оказывается. Конечно, Елизавете пришлось делать кесарево. А вот Прошку она сама родила, да ещё на дому. Там целый деревенский детектив получился. Правда, об этом я узнал несколько позже.
Мы распили за знакомство фляжку армянского коньяка. Сашка Минц тогда мне понравился. Он вел себя подчёркнуто вежливо, хоть и немного снисходительно. Мы с Гаем, два провинциала, чувствовали к нему невольное уважение. Надо было сразу обратить внимание на некоторые обстоятельства. Сбить, например, с него столичную спесь. Но я в семнадцать лет так далеко не смотрел.
Видимо, Сашка до сих пор воспринимает меня тощим чернявым пареньком, который никак не может изгнать из речи диалект, нормально выговорить букву «г» и научиться грамотно расставлять ударения в словах. Понятно — первое его впечатление обо мне было не очень лестным.
Я сидел на Прошиной койке, разглядывал снимок. Мать наклонилась к клетчатой коляске; такие тогда были в моде.
— Сколько брату сейчас? — спросил я с интересом.
— Неделю назад трёшник исполнился. Я телеграмму в Горький посылал.
— А тебе? — удивился я.
— Мне двадцать один с половиной. Пропустил три года, — хмуро пояснил Гай. — Работал, армия потом… С Мишкой у нас огромная разница. Ещё когда матери разные, ладно. Но мы-то — единоутробные братья.
— Жизнь есть жизнь, — философски заметил Минц. — У нас со старшей сестрой разница — семнадцать лет. А мать одна.
Славке Плескунову мы оставили коньяк на дне фляги. Почему-то в тот вечер он не явился ночевать. Сашка пил, изящно держа двумя пальцами ножку рюмки, досуха высасывал лимон — будто целовался. Встать бы тогда и уйти! Порвать с Минцем сразу, навсегда. Но Прохор не понял бы. Да и сам я ничего не почувствовал. Я был сыт и пьян, а потому добр. И остался на Детской улице вместе с ними.