— Андрей, какой он? — перебила я. — У тебя есть фотография?
Я ожидала увидеть что-то страшное — вроде Кинг-Конга. Этот людоед, холуй действительно не имел права ходить по земле.
— Конечно, есть. Держи. — Андрей достал из кармана несколько снимков.
С одной из них на меня взглянул голубоглазый, светловолосый, гладко выбритый мужчина с выражением лица Моны Лизы. Его полуулыбка могла означать всё, что угодно — и симпатию, и насмешку. Лобастая голова как-то очень ловко и красиво сидела на мошной длинной шее. Я была потрясена. Растерянно взглянув на Андрея, вернула ему фотографию.
— Я так и думал, что он тебе понравится. Ты ведь любишь аккуратных мужчин, верно?
Озирский, как всегда, понял меня без слов.
— Тут ещё не все его прелести засняты. Представь — под два места ростом, стройный, мускулистый. И в то же время — умный, интеллигентный. Может очаровать кого угодно. Вот смотрю на него — и сам себе не верю. Ну, не мог такой симпатяга заниматься зачисткой Пресни! Тем не менее, приходится верить. Те, кому не посчастливилось, как нам, уйти по коллекторам, на своей шкуре познали, сколь он милостив. В течение нескольких суток Ронин проводил инспекции в легавках* Центрального округа. Я встретился с одним парнем, угодившим под раздачу. Он рассказал, как их там прессовали. Поверь — меня даже затошнило, при всём-то опыте.
— Ты только что встретился с тем парнем? — догадалась я.
— Вот прямо от него сюда приехал, — подтвердил Андрей. — Думал Сашка хоть чем-то пронять. На диктофон записал показания. Видно, зря…
— Не зря, — возразила я. — Мне всё это очень интересно.
— Просто интересно? — тут же прицепился к слову шеф. — А юноша, между прочим, при мне семнадцать раз в туалет бегал. Почки ему «посадили» очень грамотно. Бедняга вспомнил, что утром пятого октября всё отделение встало на уши. Явился какой-то полковник в камуфляже и краповом берете. Вот так и живёт юный защитник Конституции — от больницы до больницы. Думаю, что долго он не протянет. Навсегда запомнил того полковника. Вернее, его приятный низкий голос. Поставленный, между прочим, как у артиста. Говорил начальник не быстро и не медленно, совсем не матерился, как другие. Слова произносил чётко, грамотно. Но от этого было ещё страшнее. Ведь не дебил косноязычный, не пьяный солдафон. Беспримерная жестокость умного человека намного страшнее дурацкого куража…
Я рассматривала фотографии полковника, его жены и дочки. Убеждала себя в том, что верю Озирскому, ненавижу картелей. И надо рассчитаться с каждым, кто тогда пролил кровь наших товарищей. И в то же время понимала — этого человека я убить не могу. Особенно сильное впечатление произвёл на меня семейный снимок. Полковник сидел в центре. Справа от него устроилась жена, слева — дочка. Гета даже положила голову на отцовское плечо, а руки запустила в густую шерсть ньюфаундленда. А на заднем плане — два огромных шкафа с книгами.