Я выбираю третий путь.
Всю ночь провожу в операционной на центральной площади. Лихорадочно пишу программы, вычитываю, исправляю, переписываю набело. К утру все готово. С помощью перфоратора делаю ленты-эталоны. В идеале нужен тест на живом (мертвом) человеке, но на это нет времени.
В шесть двадцать утра возвращаюсь на фабрику. Полчаса уходит на перенастройку автомеха. Вставляю эталон-ленты, даю команду на производство дубликатов.
Через час третья смена покинет фабрику и получит новый набор перфолент с новыми рефлексами, новой информацией и механизмами осознания этой информации.
Через час первая смена выйдет на работу. И вместо программы, предписывающей им покорность и трудолюбие, люди войдут на фабрику пусть мертвыми, но свободными и полными достоинства.
Я не знаю, чем это закончится.
Грядет ли революция стим-зомби или мертвые смогут договориться с живыми? Принес ли я войну в самое сердце Санкт-Винтербурга? Проклянут ли меня потомки навеки или имя мое исчезнет из этого мира вместе с моим сознанием?
Вся моя жизнь, в том числе посмертная, — медленное падение в бездну, из которой мне никогда уже не выбраться.
Давление пара ослабевает, и контроллеры в моей голове бьют тревогу. Безудержно крутятся перфоленты с инстинктами и рефлексами, штифты бьются в истерике, требуя немедленно подключиться к стим-станции.
Я надеюсь уйти по тоннелю так далеко, чтобы меня не успели найти.
Я надеюсь узнать ответ на свой последний вопрос.
Карина Шаинян. Что ты знаешь о любви
Когда Лешка поднялся на сопку, поземка уже превратилась в настоящий буран; ветер, злобно завывая, отвешивал тяжелые ледяные оплеухи, и Лешка привычно вжимал голову в плечи. В горле бился болезненный ком, предвещающий ангину: весь подъем дышать получалось только ртом. От холода нос намертво забило, из него текло, и приходилось вытирать рукавом противную соленую корку, намерзавшую над губой. Лешку почти сдувало с лысой вершины, где росла единственная кривая лиственница; но этот же ветер смел с каменистой почвы снег, и можно было, не опасаясь тут же провалиться по пояс, снять слишком длинные, взятые на вырост лыжи.
А еще буран надежно скрывал от случайного взгляда из долины. И без того тщедушный и неприметный, сейчас Лешка казался и вовсе чем-то несущественным — не живой мальчик, а бессмысленное темное пятно, мелькающее сквозь пургу. Может, бревно, может, пятно мазута, а может, и вовсе ничто, дырка в ткани холодного пространства. Лешке это подходило.
В хорошую погоду небольшая долина, изъязвленная нефтяными скважинами, была видна с сопки как на ладони. Но сейчас снежные заряды то и дело полностью скрывали буровые из виду, словно чья-то нервная рука теребила многослойный тюль. Лишь на секунды становилась видна заваленная сугробами чаша между сопками, и вдоль нее — ровный строй нефтяных качалок, похожих на неуклюжих головастых динозавров, связанных черной веревкой дороги. Казалось, они идут куда-то, неторопливо и неотвратимо, как само время, что превратило их кровь в нефть. Идут и качают головами: как жаль, как жаль, как жаль. И вот их снова задергивает серая снежная пелена.