Жил человек, спокойный, тихий, по природе домосед, больше всего на свете не любил командировок. Всегда довольствовался малым, во всем был вторым: и в учебе, и в гимнастике, и потом в науке и умом и остроумием, и характером, — а кто-то другой был первым. И никогда никому не завидовал, не рвался в первые, и без того было хорошо.
И вдруг — словно подменили человека: поездка за поездкой, опыт за опытом, и конца им не видно. Магнитная камера, подводная лодка, центрифуга, батут, сверхзвуковые истребители, спутник… И кто знает, что дальше. Да и что дальше только звезды! А ему все мало, все мало, подавай еще, сам придумывает эксперимент за экспериментом. Что это — стремление быть первым? Куда там, в своем деле он уже давно Зевс-олимпиец, и нет ему равных.
«Уж не со встречи ли с Вадимом Петровичем это началось, когда ты впервые почувствовал свое могущество? Вспомни, как это завлекало — открывать в себе, а следовательно, и вообще в человеке, все новые и новые возможности. Тебя трясло от нетерпения перед каждым новым опытом, как мальчишку, идущего на первое свидание. Ты обрел полноту жизни, почувствовал себя необходимым, и уже не жизнь стала распоряжаться тобой, а ты ею. „Азарт работы“, „нашел себя“ — разве не в этом дело? Нет, не в этом, хотя это тоже повлияло. Так что же тогда?»
Нет, он еще не знал наверняка, что сделало его совсем другим Кочиным. И то ли этот невыясненный вопрос, почему-то ставший вдруг таким важным, то ли непривычная возможность много и вольготно думать «на общие темы», то ли вынужденное безделье раздражали его. Он расстраивался, нервничал, замечал, что становится рассеянным, и еще больше нервничал.
Пришлось крепко взять себя в руки: в самые ответственные минуты он не имел права быть ни отцом, ни даже просто человеком, потому что он — зрение и слух Земли.
* * *
Утром того долгожданного дня появился Вадим Петрович, как всегда, чуть-чуть апатичный, какой-то отрешенный, но одетый по-праздничному и чисто выбритый. Теперь-то Кочин знал, в ожидании какого праздника живет этот непостижимый человек.
— Вас не тревожит невесомость? Не давит на психику? — спросил он, смущенно улыбаясь. — Как пища? Не надоела?
— Меня мало волнует пища, — ответил Кочин в микрофон. Хотя, признаться, не отказался бы от горячей картошки с селедочкой. И с зеленым лучком…
Вадим Петрович находился совсем рядом. Психологически к этому трудно было привыкнуть, и это постоянно беспокоило Кочина. Ему казалось, это не обман чувств, а реальность, необъяснимая реальность, с которой он уже полностью освоился, осталось только понять. Еще во время монтажа аппаратуры, когда что-то не ладилось в одном из блоков, они консультировали Кочина: Шокальский рисовал чертежик, а Вадим Петрович передавал. И там была одна линия… одна жирная карандашная линия, которую Шокальский вписал совсем не туда, а в ней-то и состояла вся загвоздка. И тогда в нетерпении Кочин провел ногтем по бумаге… то есть он опять протянул руку в сторону чертежа и наткнулся на обшивку кабины. Но старик Шокальский почему-то сразу понял. Пожалуй, эта странная иллюзия больше всего тревожила Кочина в последние перед экспериментом дни. Он попробовал объяснить это Вадиму Петровичу, Шокальскому, Локтеву, там посовещались, но не нашли ничего странного.