Мистер Вайнстейн попросил сдать сочинения. Я протянул пустой лист. Джози оглянулась через плечо и спросила одними губами: «Что случилось?»
– Ничего, – ответил я.
Мистер Вайнстейн попросил соблюдать тишину и начал урок. Я вновь погрузился в свои мысли. Может, отец Грег предлагал мне милосердие? Не было ли это, согласно канону, вершиной учения Иисуса – милосердием, ведь проявление милосердия – это верный билет в рай? Но подлинное ли это милосердие – стараться для других в расчете на награду в будущей жизни? Милосердие перед перспективой небытия не большее ли проявление? Но кто станет так делать? Кто не поступит так, как лучше для него, когда спадут последние покровы и слова «любовь» и «добродетель» предстанут во всем своем неприкрытом лицемерии? Отец Грег так часто манипулировал этими понятиями, что сами слова уже казались растленными, патологическими. А если я теперь захочу воспользоваться этими словами? Почему бы мне не держать их как топор палача, занесенный над чьей-нибудь головой, пока этот человек не сделает то, чего я от него хочу?
Из класса я выходил как в тумане. Я шел по коридору на следующий урок и чувствовал на себе взгляды, но все опускали глаза, стоило мне посмотреть в ответ. Пальцем на меня никто не показывал, но после предложения Тил поднять вопрос о Драгоценнейшей Крови Христовой я весь день прожил в ужасе, что они каким-то образом все узнали, что в статье, где выводили на чистую воду извращенцев, чудовищ в овечьей шкуре, был абзац и обо мне, будто статья указывала на меня, крича: «Не впускайте его, он притащит с собой эту грязь и все осквернит». При этом никто ничего толком не понимал, но кто-то прочел и всем рассказал об этой статье и обо мне, а оповещенные сели на телефон обзванивать семьи старшеклассников, и вот-вот прозвучит объявление по громкой связи – меня вызывают к директору, и все получат право указывать пальцем и глазеть на странное конченое существо, которое в последний раз идет по коридору в кабинет директрисы Экерсон, где мне прямо скажут, что подобными подростками занимаются специалисты в Буллингтоне, вручат особое разрешение на перевод и, не позволив даже напоследок пообедать в столовой, отправят туда на казенной машине.
Поговорить с Джози или Софи я не мог – они бы начали задавать вопросы. Я лишь хотел снова оказаться в домике у бассейна Джози, обмениваясь дымом по кругу, забываясь в легкости, притупляющей все иные чувства, но с тех пор, казалось, прошло много лет, к тому же я очень беспокоился о Марке. В школе его не было, и к третьему уроку я понял, что он не пришел. Мне стало чуть легче. Мы с ним не разговаривали после той ночи на крыше Кулиджа, и я не представлял, что он способен выкинуть. Неужели, говоря, что все узнают, он имел в виду вот это?