После бани, дело было в июле, мы расположились для отдыха и неспешной беседы прямо на траве, в тени раскидистой вишни. Блаженствуя, слово за слово, вспомнили общих знакомых, поделились свежими анекдотами, потом перешли к экспертным и юридическим темам. Учитывая присутствие Симонова, я не спешил, больше молчал, в ожидании своего звездного часа. И вот настал мой черед…
Начал, как обычно, отрепетированным за годы голосом, представив понятно, Владимира Александровича в качестве главного героя:
— Морозным декабрьским днем возвращался я из отпуска, который провел у родителей в Молдавии…
И вот тут-то, когда с подлинным триумфом, в который раз я завершил свой получасовой монолог, в разговор вступил Симонов. Держа чашку чая, обстоятельно выжав в нее дольку лимона, он сделал несколько глотков и не спеша произнес:
— Должен признать, Марк, что с того памятного для нас обоих дня, ты изменился в худшую сторону, став штатным болтуном. Я уж сбился со счета, как часто выслушивал твое пространное повествование, о той поросшей паутиной краже. И заметь, всякий раз почти не возражал, отшучивался, молчал. Но всему приходит конец. Так знай, что та милиция, об оплошностях которой ты годами вещал, уже через два дня вычислила виновников твоей пропажи…
Что-то жесткое, профессиональное мелькнуло в зеленоватых полуприщуренных глазах Симонова. Он жестом остановил меня и тут же нанес беспощадный, почти нокаутирующий удар.
— Представь себе, мой наивный друг, что мы с Пименовым без особых усилий установили двух лиц, обчистивших твой драгоценный сарай. Но выдать, привлечь их к ответственности не захотели, один из воров был нашим агентом-осведомителем.
— Сексотом?
— Да, стукачом, секретным сотрудником уголовного розыска, если тебе угодно. У него в прошлом были определенные заслуги, он и потом не раз помогал милиции. А тут приятель его уговорил, видевший, как ты выгружал из такси свой багаж. Вот и вышла у него осечка. Мы его предупредили тогда весьма строго, лишили премии. С тобой же, человеком весьма неуступчивым для нас с Борисычем, рассчитались коньяком…
Вот теперь, с того июльского дня, мой, тогда еще устный рассказ, стал завершенным, обретя свою концовку. А посему назвал я его коротким, несколько зловещим и на слух не очень благозвучным, хлестким словом: «Сексот».