Он откинул голову и рассмеялся. Чистым, радостным смехом, который я запомнил слишком хорошо. По контрасту с кровавым ожогом лица это смотрелось жутковато.
— А ты всегда был умен, малыш Хаймлад. Все правильно. Здесь нет никого, кроме тебя. Значит, я — это тоже ты.
— Пришел попрекать меня чужими смертями?
— Пришел спросить, зачем ты выжил.
— Не твое дело.
Оттого, что я все еще стоял на коленях, он был выше. Словно мне снова восемь, а ему двенадцать.
— Ответ неверный, — произнес Гайлс свою любимую фразу. И ударил.
Магией смерти. Чистой, честной болью.
…Он любил повторять, что жизнь и смерть — есть одно. И засунуть в доказательство своих слов в свежую рану семечко какого-нибудь сорняка, чтобы заставить его прорасти сквозь чужую живую плоть тут же, на глазах толпы своих подпевал.
Еще большее удовольствие он получал, когда кто-то делал подобное по его указу.
Его ум был философским, размышления — глубокими, игры — изощренными, а издевательства — продуманными. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Никогда. И он редко доводил дело до смерти. Предпочитал унижения или увечья.
И даже садизм его был совсем не детским. Слишком искушенным, опирающимся на знание человеческой природы.
Мой крик растаял в воздухе, когда я упал лицом в пепел. Если в безвременье и было что-то настоящим, то только боль.
— Видишь ли, малыш Хаймлад, я — это ты. А значит, это — наше общее дело. Зачем ты выжил там, где другие погибли? Для чего ты живешь?
— А ты точно часть меня? Как-то непохоже. Это ж как себя ненавидеть надо, а я себя люблю.
— А ты гордый, — радостно сказал Гайлс. — Всегда был гордым. Поэтому с тобой было интересно.
И снова ударил.
Меня словно окатило кипятком, но в этот раз я сумел сдержать рвущийся крик.
— Мы можем так долго развлекаться, — он захихикал. — Как ты думаешь, у нас ведь есть немного времени, малыш Хаймлад?
— Мое имя — Элвин, — я стиснул зубы и поднялся в два рывка, преодолевая боль. Встал, глядя на него сверху вниз.
С высоты моего настоящего роста он оказался совсем мелким. Щуплый, тощий мальчишка. Даже еще не подросток.
Я вцепился в его темно-рыжие волосы, заставляя вскинуть голову. Глаза цвета болотной тины в окружении ожогов и кровавых ран.
Когда Гайлс заговорил, в его голосе больше не было прежнего веселья:
— Ты молчишь потому, что не знаешь. Хаймлад Скъельдингас мог бы вернуться к своему народу, но тебе неинтересно править. Не хочешь ни за кого отвечать?
— Не хочу.
— Ни приказывать, ни подчиняться… Ты искал свободы, не так ли? Так вот она — твоя свобода. Жри ее, если сможешь.
Он дернулся и скользнул в сторону. Скальп с влажным звуком отделился и остался в моих сжатых пальцах.