Никакого наказания он не вымыслил, только громко вздохнул, напугав сына шумом и ветром своего вздоха, а потом тихо проговорил себе под нос:
— Верно, пора настала. И ромеи уже близко… Пускай им и достанется, покуда у нас самих межи целы. Не то и взаправду все их перекусишь. Земля лопнет, по швам разойдется…
Межа, которую положили между собой по земле два северских рода, тянулась к перелеску, делила его, а за перелеском поднималась на холм, разделяя, как всю северскую землю — по родам, так же и раскинувшийся на холме погост, град мертвых.
На том холме частой рощей стояли тесаные обкуренные столбы в четыре человечьих роста. На верхушках столбов зиждились маленькие домики. Весной и осенью, по особым священным дням, в те домики тянулись сверху, с небес, белые, едва приметные дымки-перышки. То прилетали из ирия вместе с птицами погостить на земле души дедов-предков.
Малым запрещалось подходить близко к погосту. Только от перелеска и позволялось им смотреть на домики, обязательно проговоря заранее все обережные слова. Иначе любого могло затянуть, как в водовороте, через незримую воздушную межу, к мертвым. Те же станут воротить от живого носы и угощать его холодной мертвецкой кашей целый век напролет, ведь дорогу назад от них уже не найти, как ни старайся: спросишь — укажут по-своему, для мертвого-то — прямо, а для живого выйдет вкривь-вкось, хотя и напутствуют на дорогу такими мудрыми и правильными советами, как на земле жить по правде, что дальше и жить не захочется. В их же замежных краях нет толку от таких советов, потому как вся жизнь там и так уже кончилась.
Удобнее всего было подглядывать за погостом с тех самых дубов, где среди ветвей спасались от сторожевых.
Снова спорили со Всеборами — теперь на расстоянии друг от друга, спорили о том, у кого деды веселей пригрелись на земле и задержались до зимы, а у кого — нет. До боли в глазах вглядывались в маленькие окошки — в них тьма густела смолою и в иной недобрый год даже распирала тонкие стенки домовинок, стекая вниз по столбам и расползаясь по норам струйками-ужами.
Наконец кто-нибудь из старших первым затевал крик, с хрустом ломая мешавшие смотреть ветки:
— Гляди, гляди! Вон сверкает! Наш дед кресалом бьет! А ваших и след давно простыл!
И весь перелесок начинал шуметь и трещать, как от буйного ветра.
— Где?! Где сверкает?! — слышались крики чужих.
— Да вон же!
— Врете!
— Ослепли, кроты!
— Сами кроты! У нас тоже сверкает!
Тут уж и тем, и другим — и Туровым, и Всеборам — начинали мерещиться огоньки то в одном, то в другом окошечке, а из иных домовинок начинал сочиться дымок. Там дед-пращур и вправду затевал долгую зимовку.