Пока они шли через заснеженное поле в предрассветной мгле, Мите сильно захотелось обратно в город, к своим. Ниточка, связывавшая его с этой деревней, с родителями, не то чтобы выскальзывала из рук – он сам захотел швырнуть ее подальше… Идти было тяжко, валенки вязли в глубоком крепком снегу, шея вспотела, и к ней прилип ворот свитера и неприятно растирал кожу. Голова кружилась от недосыпа и легкого похмелья, ноги скоро устали высвобождаться из сугробов, а невеселые мысли только усугубляли Митино положение. Он готов был высказать отцу все, что наболело, что истерзало его. Но вместо этого он сдернул рукавицу, зачерпнул горсть снега, жадно его проглотил и упрямо потопал дальше, тяжело дыша и волоча за собой санки.
Путь был неблизкий, через поле, потом через реку на остров. На острове отец давно уже нашел поваленный сухой тополь и теперь понемногу рубил его на поленья и таскал домой. Когда они подошли к тополю, у Мити ныло все тело, он был готов обвинить отца не только в дремучести и необразованности, но и в скупости – ведь можно было и купить дрова на зиму, и в глупости – можно было свалить дерево куда ближе к дому. Закусив губу, он молча скинул рукавицы в снег, взял топор и стал рубить. И, если изнуряющая дорога способствовала мыслительному процессу, то тяжелый монотонный труд – усмехнулся Митя – отбивает всякую охоту думать. Может, в этом и разгадка недалекости – в физическом труде?
Отец бродил неподалеку, собирая валежник и изредка поглядывая на сына. Что он думал, было не понять, и разозленный Митя не спрашивал. Его вполне устраивало их молчание, ведь, заговорив, он не смог бы остановить уже поток упреков.
Топор взлетал раз за разом и вонзался в древесину с сухим звоном, отзывавшимся эхом в лесу. «Тук» – и с запозданьем в отдалении «тук», и снова, и опять «тук» – «тук».
Пот лился градом, жар застилал глаза пеленой. Митя так увлекся, что нарубил больше нужного, и только с повторного оклика отца остановился, непонимающим взглядом обводя все вокруг. От него валил пар. Телогрейка уже давно валялась на пеньке рядом, но все равно было жарко. Вкусно пахло морозом, и Митя присел на поваленный тополь перевести дух.
Пока он рубил дрова, забыв обо всем, наконец совсем рассвело. За полями уже вставало солнце, маленькое зимнее солнце без тепла. Небо, до этого серое, стремительно голубело, стеклянное и высокое.
Где-то неподалеку проснулся дятел, разбуженный человеческим подражанием ему, и тут же сам принялся стучать: «тук-тук-тук». Деревья стояли, словно обшитые белым тюлем, с бахромой свисающими снежными кистями. Зачарованные, далекие от мира людей.