Герр Леманн замолчал, беспокойно перебирая пальцами край клетчатой скатерти. Вика заметила, что глаза его поблескивают, и поспешно отвела взгляд.
– После войны я хотел его уничтожить, – признался он. – Я боялся его.
– Но он до сих пор тут. – Вика посмотрела на овальный медальон с брезгливостью, как на насекомое.
– Это мое прошлое. Никакая это не история, все еще слишком близко, чтобы назвать историей и отмахнуться. Это мой жетон. Это я там был. Ты молодая… В каком году ты родилась?
– В восемьдесят седьмом.
Герр Леманн кивнул:
– Вот видишь. И все равно тебе больно. А у меня вся жизнь прошла под этим знаком. Было, конечно, много хорошего. Моя София и дети. Я выучился в университете, встретил ее. У нас родились сыновья.
– Она ведь не арийка. Болгары…
– А я разве говорил, что был идейным? – даже не обиделся герр Леманн на ее выпад. – После той войны прошла целая жизнь. Моя жизнь. Но я знаю, что война… Все те жизни так и остались непрожитыми. Неужели ты думаешь, я этого не понимаю? Проще всего сказать – был приказ, мы ничего не решали… Но так нельзя. Я виноват. Своих сыновей я воспитывал… Я старался изо всех сил. Они стали врачами. Как ты помнишь, один из них хирург, а другой педиатр. Это хорошо. Они, наверное, спасли многих людей. Не так уж много у меня есть поводов для гордости. Но сыновьями я горжусь. И студентами.
– Они знали? Про вас? Студенты… – в требовательном голосе Вики было что-то от допроса, но герр Леманн никак на это не реагировал.
– Ну, я не сообщал им с порога: «Здравствуйте, я Арне Леманн, унтер-офицер вермахта, а теперь откройте свои учебники». Но когда спрашивали напрямую, что делал во время войны, я никогда не юлил.
Говорил ли он правду, и сколько правды он говорил, и о какой части умалчивал, Вика не знала. И даже не уверена уже была, хочет ли знать. Она вспомнила своего дедушку Колю, танкиста, прошедшего всю войну до самого Берлина. В сорок третьем дедушка участвовал в самом крупном танковом сражении в мировой истории – битве на Курской дуге. Это для Вики Курская дуга была «сражением в истории», для него она, видимо, навсегда осталась огненным котлом из взрывов и покореженного металла, в котором сварились заживо тысячи таких же ребят, как он. Конечно, воображение могло нарисовать Вике и грязь, и ночной промозглый холод в окопе, и голодное урчание желудка, и звон осатанелых комаров, и стертые в кровь ноги, и красную от крови вату, примотанную к голове нечистым бинтом. Натирающий подбородок ремешок от каски, взрывы, и вскрики от кошмаров, и песок в глазах от бессонных ночей, которым несть числа… Но когда еще в детстве она спросила у дедушки, как это было, он промолчал, погладил ее по головенке своей трехпалой рукой со шрамом и посмотрел внимательно-внимательно. И Вика поняла, что спрашивать больше не надо. Она и не спрашивала. А теперь, после смерти дедушки, осталось только несколько медалей и грамота, подписанная самим Сталиным. Вика еще помнила, как на 9 Мая дедушка доставал все это из коробки, медали протирал фланелькой, а на грамоту просто смотрел. А потом доставал бутылку водки и пил, молча и тягостно. В другие времена это был человек резкий, веселившийся и гневавшийся сполна, без удержу. Но День Победы был для него каким-то другим праздником, не тем – с гвоздиками и салютами, – что праздновала вся страна.