– «В сердце дунет ветер тонкий, и летишь, летишь стремглав, а любовь на фотопленке душу держит за рукав», – задумчиво произнесла Лена.
– Это чьи стихи?
– Арсения Тарковского. Как же она его любила, этого Сережу, если всю жизнь носила его фамилию! И позвала его в свой последний час! Бедная, бедная Маняша! И второго мужа потеряла… Одна всю жизнь, без любви…
И тут я зарыдала в голос, а моя дочь кинулась меня утешать – точно так, как я ее утешала после смерти Онечки. Я плакала и о матери, и о своей несчастной жизни, которой осталось так мало, а моя бедная девочка целовала меня и заговаривала мою боль, рассказывая о своих планах, которым не суждено было сбыться. На следующий день плакала уже она, узнав о моей болезни. Потом я уехала, чтобы пройти еще один курс химии и доделать кое-какие дела: я уже нашла жильцов для квартиры, оставалось лишь собрать необходимые вещи для переезда в Козицк. Не было меня всего месяц! Но за эти четыре недели участь моей дочери изменилась непоправимо…
Но покуда мы половинки одной любви,
Но покуда натянута вечной памяти тетива –
Ни один снегопад не коснется твоей головы,
Ибо я каждый миг умножаю тебя на два.
Маша Сенчукова
Зачем я только прочла записки своей матери! После встречи с Лыткиным и Кривцовым я и так пребывала в мрачном настроении, а эту тетрадку достала, чтобы отвлечься – отвлеклась, называется. Бедная мама! Как я была к ней несправедлива, как мало любила! И ничего уже не изменишь, ничего. День шел за днем, месяц за месяцем, и я все глубже погружалась в уныние. К середине апреля я дошла до такого состояния, что с ужасом ждала неизбежного июня с его цветущими липами: если уже сейчас мне так плохо, что же будет дальше?!
Никаких объективных причин для депрессии не было: киношники давно уехали и не собирались возвращаться, Лыткин не попадался мне на пути, музей процветал. В этом году к нам стали завозить группы иностранных туристов, и я с радостью ухватилась за возможность проводить экскурсии на трех языках, а штатные экскурсоводы с такой же радостью предоставили мне эту возможность: работала я бесплатно, исключительно из любви к искусству. Только эти экскурсии меня и оживляли. Я как-то погасла – или просто устала? Мне стало лень наряжаться, и я ходила все время в джинсах и каких-то необязательных кофтах, висевших на мне мешком, потому что сильно похудела. Волосы я остригла совсем коротко – так легче было закрашивать седину. Случайно видя себя в одном из усадебных зеркал, я отворачивалась, не в силах выносить собственную унылую физиономию – при виде бледного существа с вечно испуганными глазами, мне становилось тошно. Я забросила перепечатку Онечкиных дневников, потому что начинала плакать, лишь взяв в руки тетрадку. Впрочем, заплакать я могла и просто так, ни с того ни с сего, особенно дома, где все наводило на меня тоску.