Больше всего в приюте ему были ненавистны Гомер и Мелони. Он завидовал спокойной, взрослой уверенности Гомера и боялся вечного зубоскальства Мелони. И вот эта Мелони собственной персоной преградила ему дорогу.
– Что это у тебя под носом? – спросила она. – Кукушкин лен?
Мелони была выше его, да еще дорога шла в гору. Она возвышалась над ним как каланча, и он пропустил ее насмешку мимо ушей.
– Я иду лицезреть тело, – с достоинством произнес он.
Будь он сообразительнее, он никогда бы не сказал этих слов.
– Мое? – невинно спросила Мелони и, увидев, как он испуганно заморгал глазами, прибавила: – Я не шучу.
Она обожала во всем брать верх, но, если противник тут же сдавался, вдруг теряла азарт. Помощник начальника станции врос в землю, всем своим видом давая понять, что не сдвинется с места, пока бездыханный не рухнет на землю!
И Мелони, отступив в сторону, сказала:
– Ладно, я пошутила.
Он покраснел, спотыкаясь, побрел дальше и уже свернул к отделению мальчиков, как Мелони опять бес за язык дернул.
– Побрейся, тогда дам! – крикнула она.
Беднягу даже пошатнуло от ее слов, а Мелони продолжала упиваться очевидным свидетельством своей силы. Он обогнул дом, и белый катафалк («кадиллак») ослепил его. Если бы в эту минуту в небесах запели ангельские голоса, помощник упал бы перед ним на колени, усыпав землю злополучными каталогами. Тот же свет, что озарял «кадиллак», нимбом сиял вокруг белокурой головы мускулистого молодого человека, водителя катафалка. Ощутив легшую на его плечи ответственность, помощник начальника станции затрепетал.
Он робко приблизился к Уолли, который стоял, прислонясь к «кадиллаку», и курил сигарету – в глазах его все еще маячила картина цветущих яблонь в Сент-Облаке. На землю его вернуло явление, он бы сказал – зловещего вида, служителя похоронного бюро.
– Я пришел лицезреть тело, – вымолвило явление.
– Тело? – переспросил, поежившись, Уолли. – Чье тело?
Страх сказать или сделать неловкость парализовал помощника. Мир переполнен правилами этикета, о которых он понятия не имеет. Наверное, бестактно упоминать о теле, говоря с человеком, чье дело возить покойников.
– Тыща пардонов! – выпалил помощник, он где-то недавно вычитал это выражение.
– Тыща чего? – спросил, не скрывая тревоги, Уолли.
– Как это неосмотрительно с моей стороны, – пролепетал помощник, криво поклонился и поспешил стушеваться.
– Разве кто-нибудь умер? – встревожился Уолли, но помощник уже скрылся в дверях больницы. И притаился в темном углу коридора, лихорадочно соображая, что делать дальше.
Совершенно очевидно, он нанес тяжкую обиду утонченной, легкоранимой душе водителя катафалка. Очень эта профессия деликатная, укорял он себя. Каких еще ошибок он наделает? В том месте, где он прятался рядом с провизорской, сильно пахло эфиром; помощник, конечно, не знал, что тело, которое он пришел лицезреть, находилось всего в десяти шагах от него. Ему чудился запах младенцев, один плакал где-то совсем рядом. Когда родятся дети, думал он, женщины держат ноги вверх, так что пятки нацелены в потолок; эта картина пригвоздила его к полу. «Пахнет кровью», – прошептал он; чувствуя, как его одолевает панический страх, он вжался в стену, и Уолли, войдя следом, не заметил его. Скорей бы узнать, кто умер! Уолли бросился в провизорскую, в нос шибануло эфиром, и его опять стало мутить. Увидел на койке ноги, шепотом принес извинение и выбежал в коридор.