На мгновение она лишилась дара речи.
Пастор побарабанил пальцами по подлокотнику кресла.
– Знаете, почему мне понравилось, как вы вскрикнули «чертов»? – примирительным тоном произнес он.
Вместо ответа Ева украдкой покосилась на потолок, будто ожидала, что с неба вот-вот ударит молния и испепелит преподобного Силвейна.
– Потому что в ту минуту вы были искренней.
– Мне жаль, что так вышло. Вам открылась моя неприглядная сторона.
Силвейн нетерпеливо фыркнул.
– Вы были самой собой, без прикрас. И такой вы мне нравитесь куда больше. Вам следует знать, леди Уэррен: я очень не люблю, когда мною пытаются манипулировать.
Пастор не повышал голоса, но в его ровном тоне слышалась непреклонность и властность.
Этот несносный мужчина одним точным ударом выбил шпагу у нее из руки.
Ева не стала изображать непонимание: «Что вы хотите этим сказать, преподобный Силвейн? В каком смысле – манипулировать вами?» Лишенный тщеславия, напыщенности, гордыни или иной слабости, которые обычно ослепляют мужчин, давая женщинам власть над ними, он мгновенно распознал, что кроется за кокетством Евы. Попытка заставить его плясать под ее дудку.
Раньше этот прием действовал безотказно.
Кокетство всегда служило Еве чем-то вроде волшебной пыльцы, излюбленного оружия фей. Она бросала его в глаза мужчине, желая одурманить, околдовать. Тот становился послушным воском в ее руках, даже не догадываясь, что им искусно управляют. Прекрасный способ остаться в тени. И избежать боли.
Их взгляды встретились.
Еве хотелось выть от злости и досады, но она надеялась, что надежно скрывает свои чувства.
По крайней мере, смотреть пристально, не моргая, она умела не хуже преподобного Силвейна, и это ее немного утешало.
Быть самой собой. Чтобы выжить, ей долгие годы приходилось играть ту или иную роль. На сцене или в постели с мужчиной. Ева вскинула голову, стараясь сохранять самообладание; рука ее рассеянно нащупала медальон с изображением святого Христофора, спрятанный в ложбинке между грудями.
Взгляд пастора лениво потянулся за ее рукой. Ева заметила едва уловимое движение его подбородка – Силвейн попытался отвести взгляд, но не смог.
Глаза его потемнели, будто он очутился в западне, увяз в густом меду.
У Евы перехватило дыхание.
Казалось, ей передались чувства Силвейна. Она вдруг явственно ощутила, какова на ощупь ее кожа, как если бы прикоснулась к ней сама, – прохладная, шелковистая, словно созданная для нежного поглаживания кончиками пальцев. По телу Евы прокатилась волна жара. Веки отяжелели.
Эта странная слабость длилась лишь несколько мгновений. Рука Евы упала на колени. Взгляд пастора снова метнулся вверх, к ее лицу. Однако в глазах его, все еще затуманенных, потемневших, бушевало пламя. Тень какого-то чувства исказила его черты. Пальцы судорожно вцепились в подлокотники кресла. Ева видела, как он усилием воли укрощает свое тело.