— Вам уж отдыхать надо. Пенсию получать будете. Вы здесь в почете таком…
— Нишь я один живу, нишь для себя?
Вдруг он расслаб, склонил голову. Это было так неожиданно!
— Забяди́ли нас люди… С дочерью забяди́ли… Кому жаловаться? Потолькя-то опять с четвертым… Принесет и бросит, а я… Я с самой с ей вожусь.
Я вспомнила, сообразила, что Потолька — его дочь. Вспомнила ее белое, нестарящееся лицо, с менингитной неподвижностью губ, ее налитые груди без лифчика, как вымя, качающиеся под кофточкой. Ее сына, десятилетнего кретина, бегающего осенью по улице с большим колесом от конных граблей; девочку, не принятую в школу, — дефективна. Третий, пятилетний сын, еще не встает на ноги, и дед кормит его из соски. И теперь…
— Она вить не при уме… Убогая. А люди без жалости. Находются… Ей что?.. Голова больная, а… Усе остальное работает. Я ходил, жаловался людям… А они изгаляются, смеются только: «Может, ты сам». Теперь четвертого… Зачем мне?.. Если бы они были в уме!
То ли он плакал и не чувствовал слез? Они ползли у него по щекам, заставляли морщиться — будто были из одной горечи.
— Ведь это… — Я не знала, что говорить, ошеломленная его исповедью. — Это ведь все можно… надо приостановить…
— Забяди́ли меня… Забяди́ли… Люди жа!.. — взывал он. — Что мне опять делать?..
Старик стал надевать большую варежку, обшитую залощенным брезентом.
Я не возвратилась в дежурку. Не могла там ни о чем говорить и девчат ждать не стала. Я вышла на дорогу домой.
«Как же это? Как можно людям так жить? Знать об этом и жить? Кто это может потешаться? Столько лет! Ненормальная же она!»
Я обиваю о колено шапку — сено сыплется на пол. Сбрасываю телогрейку и вхожу в другую комнату. У меня горит лицо, нахлестанное ветром. Вечернее солнце уже не попадает в окна.
Я стою среди комнаты и не хочу трогаться с места.
«Как же это вышло?»
Приседаю перед этюдником. «Кисти не вымыл». Забираю их в руку. Мне же срочно нужно быть в городе — взять краски в союзе, купить холста. «Что же теперь?..» — я останавливаюсь в нерешительности.
«Не надо бы нам. Ведь это пройдет… Я же все понимаю… Как она сейчас? Давай отдохни, — говорю я себе. — В ночь на смену. Тебе теперь хватит времени у своего котла подумать целую ночь о радости твоей или беде. Может, выяснишь».
Не раздеваясь, я ложусь на кровать.
«Как это вышло?»
В обед я пошел на ферму запрячь лошадь, чтобы привезти домой сено. Уже становилось тепло — как бы не ослаб лед. Сено за рекой. Положил на сани вилы, лопату — откапывать оденок. Взял тулуп. Он мог не понадобиться — пригревало солнце, но если сидеть на возу и в поле начнется ветер, то поднимешь высокий его воротник, ляжешь в ложбинку воза и слушаешь, как бьется, шуршит по овчине метель. Радуясь, что помню все деревенские атрибуты приготовления, ощутив беспокойное нетерпение вожжей в руке, я прыгнул на сани, нашел ногами устойчивые точки на вязах, и лошадь торопливой рысью взяла с места, сани легко раскатились на повороте, ударяясь о бровку дороги. Чувствуя требовательную радость бега застоявшегося коня, я отпустил вожжи.