Беккер как раз помогал Вассерману усесться в машину и даже остановился, уставившись на него.
— Ей-богу, Джейкоб, я не понимаю, о чем ты, черт побери.
— Не понимаешь? Скажи мне, ты бы хотел быть раввином?
— Раввином? Нет, черта с два.
— Почему нет?
— Почему нет? Во-первых, я люблю работать сам на себя. Я работаю сам на себя с тех пор, как в детстве торговал вразнос газетами. Я не хочу, чтобы мне приходилось жрать дерьмо за каким-нибудь начальником. А если это за кем-нибудь из парней, которых мы выбрали в правление и в президенты, то в Форт Нокс[51] не хватит денег, чтобы заплатить мне.
— А за деньги, которые мы платим рабби Смоллу?
— Только если меня связать.
— Так ты думаешь, что ты умнее рабби? В той, старой стране, все было иначе. Раввин был самый главный человек в городе. В шул[52] был президент, но раввин был вроде президента всей общины. В одних местах он был богат, в других только-только зарабатывал на жизнь. Но это не имело никакого значения; он был главный человек. Если раввин принимал решение, кто мог отважиться пойти против него? Этого не мог даже самый богатый человек в городе. — Вассерман опустился на сиденье. — И молодой человек, который чувствовал, что способен справиться с этой работой, шел в раввинат. Но здесь не так. Здесь раввин — не такой важный человек. Здесь у него куча начальства вроде Марти Дрекслера, Стэнли Аграната или Берта Рэймонда. Он сразу видит, что это не похоже на то, чего он ожидал, но продолжает работать, потому что ему кажется, что дела понемногу улучшаются, что он, похоже, начинает контролировать ситуацию. Но со временем начинает понимать, что так будет всегда — то лучше, то хуже. И тогда он должен решить, что делать дальше. Конечно, если это рабби Дойч…
— Что ты имеешь против рабби Дойча? Я за рабби Смолла, но должен признать, что рабби Дойч — хороший человек. — Беккер наклонился вперед, чтобы завести двигатель.
— Рабби Дойч — хороший американский раввин. Один из лучших американских раввинов, которых я видел. Он хорошо выглядит, хорошо говорит и никогда не конфликтует с нужными людьми. Может быть, когда ему было столько лет, как рабби Смоллу, перед ним стояли те же вопросы, и он решил, что это не стоит борьбы, что, слегка прогибаясь тут и там, он сможет жить спокойно. — Вассерман помахал рукой с синими венами, имитируя вероятную гибкость Дойча. — Но рабби Смолл немного другой. Я боюсь, он может решить, что оно того не стоит.
— Откуда ты это знаешь, Джейкоб? Рабби тебе что-то говорил?
— Ничего не говорил и не спрашивал у меня совета. Я и так знаю. Я понял это, когда услышал, что он не взял у храма никаких денег на время отпуска. Если бы он взял жалованье за то время, что не работает, — можно сказать, ни за что, — он чувствовал бы себя обязанным вернуться. А раз нет ни денег, ни контракта, значит, он не уверен, что вернется. Понимаешь — не уверен. Потому что если бы он был уверен, что не вернется, он бы просто уволился. И именно поэтому он до сих пор не написал нам. Потому что он все еще не принял решение. — Он посмотрел на Беккера. — А как все это скажешь в открытке?