— Выживет лишь один, — произнёс старший брат Байрота.
Сестра-близнец Дэлума в ответ пожала плечами и сказала:
— Мы будем ждать здесь, когда он вернётся.
— О да.
Ещё кое-что объединяло всех Найдёнышей. ’Сибалль отмечала своих чад ужасным шрамом, срывала кожу и мускулы с левой стороны лица — от виска до челюсти, и поэтому их лица были плохо приспособлены к выражению эмоций. Черты слева навсегда изогнулись книзу, будто в вечном горе. Удивительным образом телесная рана лишила выразительности и голоса Найдёнышей, хотя, может, такое влияние оказала на них ровная, холодная речь самой ’Сибалль.
Поэтому слова надежды, лишённые живого чувства, казались им настолько лживыми, что их не стоило и произносить.
Выживет лишь один.
Возможно.
Когда за спиной Синига открылась дверь, тот как раз помешивал рагу на огне. Одышка, шарканье, стук клюки о косяк. Затем — резкий вопрос, почти обвинение:
— Ты благословил сына?
— Я отдал ему Погрома, отец.
Пальку удалось вложить в одно-единственное слово и презрение, и отвращение, и подозрение:
— Почему?
Синиг так и не обернулся, но услышал, как его отец с трудом доковылял до ближнего к очагу стула.
— Погром заслужил свой последний бой, которого я бы уже не смог ему подарить. Вот поэтому.
— Так я и думал. — С натужным кряхтеньем Пальк умостился на стуле. — Всё ради коня — не ради сына.
— Голоден? — спросил Синиг.
— Не откажу тебе в возможности проявить любезность.
Синиг позволил себе мимолётную горькую улыбку, затем потянулся за второй миской и поставил её рядом со своей.
— Он горы свернёт, — проворчал Пальк, — лишь бы ты хоть на соломинку сдвинулся.
— Он делает всё не для меня, отец, — для тебя.
— Он понимает, что лишь самой неслыханной доблестью можно добиться необходимого — искупления позора, которым стал для нас ты, Синиг. Ты — бесформенный куст меж двух высоких дубов, сын одному, отец второму. Поэтому он и потянулся ко мне, потянулся, а ты — дрожишь ли в холодной тени между мной и Карсой? Зря, выбор у тебя всегда был.
Синиг наполнил обе миски, выпрямился, чтобы передать одну отцу.
— Шрам на старой ране ничего не чувствует, — сказал он.
— Бесчувствие — не доблесть.
С улыбкой Синиг сел на другой стул.
— Расскажи мне, отец, как бывало прежде, о днях, что настали после твоего триумфа. Расскажи о детях, которых убил. О женщинах, которых зарезал. Расскажи о горящих домах, о криках волов и овец в пожарище. Хочу снова увидеть, как это пламя вспыхнет в твоих глазах. Повороши пепел, отец.
— В последние годы, сын, я слышу в твоих словах лишь голос этой проклятой женщины.