– Конкретно, что вы предлагаете? – на этот раз нетерпение проявил Сталин.
– Выход ВКП(б) из Коминтерна, – как в холодную воду с разбегу с головой.
Сначала зал замер на несколько секунд в молчании, потом поднялся невообразимый шум, сквозь который прорывались отдельные, едва различимые возгласы.
– А как же пролетарская солидарность? – надрывно крикнул кто-то у меня за спиной.
Чуть помедлив и дождавшись момента, когда шум хоть немного утихнет, спокойно отвечаю вопросом на вопрос:
– Что же нам мешает проявить пролетарскую солидарность, и не состоя формально в Коминтерне? Именно так и надо это подать братским партиям: мы от солидарности не отказываемся. Напротив, хотим создать для вас более благоприятные условия деятельности, не давая правящим классам повода обвинять коммунистов в том, что они действуют по указке Москвы.
Алексей Иванович Рыков вскочил со стула и резко махнул рукой, призывая к молчанию:
– Товарищ Осецкий! Товарищи! Полагаю, Военно-промышленный комитет – это не та инстанция, где следует обсуждать подобные вопросы. И вы, как член ЦК, – Рыков развернулся ко мне лицом, – должны бы это понимать. Поэтому давайте, Виктор Валентинович, вернемся к решению проблем непосредственно военной промышленности…
Совещание в Военно-промышленном комитете СТО СССР имело довольно драматическое продолжение на заседании Политбюро, о котором мне поведал Дзержинский. Было видно, что мой непосредственный начальник не то, чтобы растерян, а, скорее, погружен в глубокую задумчивость. Это, однако, не помешало ему ясно и чётко представить в лицах те дебаты, которые развернулись на заседании.
– Если вы решите, то без Троцкого там не нашлось возмутителей спокойствия, то сильно ошибётесь. И как вы думаете, кто вступил в такой роли?
Я пожал плечами:
– Даже и не представляю себе… Разве что Бухарин?
– Отчасти, – чуть заметно кивнул Феликс Эдмундович. – Но разжёг страсти, как ни странно, Сталин.
Действительно, довольно неожиданное известие. Видя мое недоумение, Дзержинский усмехнулся:
– Я сам не ожидал. И сказать по правде, даже не сразу понял, что это именно он. Настолько уж отличалась его манера от манеры Троцкого. Тот прямо красовался своей оригинальностью. А Иосиф Виссарионович вел себя совершенно иначе: никакими неожиданными идеями или парадоксами не щеголял, а лишь исподволь подбрасывал вопросы или бросал замечания, которые подчас и к повестке дня вроде прямого отношения не имели. Но они действовали как спичка, поднесённая к стогу сена. И начал он с вас, Виктор Валентинович, – Феликс Эдмундович вонзил в меня свой пристальный взгляд.