Толстик — до войны вместе работали на промкомбинате — берет Базылюка под руку, отводит в сторону.
— Прошу тебя, Петро, именем нашей дружбы. Спрячь нас куда-нибудь. Девчат, если можно, отдельно. Пускай поспят. Одна — дочь Лубана, другая Адамчука.
Базылюк сразу сообразил. Впутываться в опасное дело не хочет, но выхода нет. Девчат, которые несмело переступают с ноги на ногу, сразу приглашает в хату. С помощью Толстика коней заводят во двор, распрягают, возки загоняют под поветь.
На востоке чуть-чуть начинает багроветь, когда мужчины направляются в покосившуюся хатку-караулку, что стоит за хлевами. Сторожем, который вынужден обитать в хатке, охранять сено, принадлежащее имению Росица, является сам Базылюк. Такую должность на зимние месяцы определили ему немецкие хозяйственники.
Базылюк приводит гостей в караулку, зажигает свет, занавешивает окна рядном. Внутри хатка имеет довольно уютный вид. Застланные дерюжкой полати, печь, на которой можно погреться. С вечера печь протопили, и в караулке тепло. Базылюк выходит в сени и в скором времени возвращается, неся под мышкой буханку хлеба, а в руках завернутый в полотенце кусок сала, большую бутыль самогона. Глиняная миска, кружки, стаканы, нож, даже вилки в караулке имеются. Видно, Базылюк согревает кое-когда свои одинокие дни самогонкой.
Садятся за стол, с ходу выпивают по стакану.
— Вот что, Петро, — начинает Толстик. — Тут все свои, не бойся. С немцами мы порвали. Скажи, можешь свести нас с партизанами?
Базылюк внимательно смотрит на Лубана. Тут, на Подляшском хуторе, он, Базылюк, давно, с того дня, как в местечко пришли немцы. Он хорошо помнит, что именно в Росице осенью сорок первого года Лубан, назначенный заместителем бургомистра, застрелил переодетого красноармейца. Теперь, значит, хочет в партизаны. В Росице убил человека и в этом самом месте ищет спасения. Вот оно как бывает.
— Не могу, — отвечает Базылюк.
— Боишься? — спрашивает Толстик.
— Меня и так по головке не погладят. Думаете, не узнают, что вы у меня гостили?
Толстик хмурится.
— Так что — не имеешь с хлопцами дела? Не сошлись характерами? С кем же ты тогда, Базылюк?
— Сам по себе.
— Сам по себе не проживешь. Надо прибиваться к какому-нибудь берегу.
Был когда-то Базылюк видным мужчиной. С форсом носил свое крупное тело, смеясь раскрывал широкий рот с ровным рядом золотых передних зубов. Любил женщин, и они его любили. А сейчас сдал. Щеки на широком лице обвисли, похудел, глаза поблекли.
— Мы все наделали глупостей, — говорит Базылюк, наливая по новому стакану. — Вы кинулись к немцам, я забился в дыру. Но не обо мне разговор. Плохо чувствую себя, хлопцы. Гложет меня что-то изнутри. Не жилец я, наверно, потому и не вояка. Еще перед войной нет-нет да одолевала слабость, а нынче вовсе занемог. Но скажу вам, ваше положение тоже незавидное. Партизаны могут не принять.